Джон Апдайк - Переворот

— Как вы умудрились переправить «мерседес» через эти пропасти?

Он почти нахально посмотрел на меня — он начал отращивать усы.

— А нам и не пришлось это делать, — сказал он. — Прямо из долины — широкая дорога. Хорошо размеченная, все услуги для туристов. Ваш путь был просто красочнее.

Прозвенел звонок, и толпа подалась вперед. Шеба прильнула ко мне во внезапно наступившей темноте и толкучке. Бетонные ступени и пандусы облегчали спуск, но не могли окончательно исключить предательскую неровность пола пещеры. Маленькие прожекторы освещали заслуживающие внимания надписи, а в одном месте — гроздь окаменелых моллюсков, поднявшихся вместе с морем на эту безводную высоту. Оракул был помещен в искусно обрамленное углубление — цепи удерживали любопытных от слишком близкого изучения его. La tête du roi [58] Голова короля ( фр. ). на наших глазах стала медленно окрашиваться зеленым светом, позаимствованным (так я предположил) от импрессионистического освещения Московского художественного театра; сначала она казалась одним из торчавших, грубо отесанных, потрескавшихся камней, которые наполняли выемку словно ветви подводных кораллов, словно полипы, которые обнаруживает в самой мягкой ткани электронный микроскоп. Потом проступили детали.

Голова Эдуму, такая маленькая при жизни, стала больше в смерти. Глаза были закрыты, губы расплылись и съехали на сторону, возможно, деформированные в процессе отделения головы от тела. Я никогда прежде не рубил голов, и одним из огорчительных последствий моего плена у туарегов было то, что я не мог из-за этого быть уверенным в своей хватке. Я старался, чтобы запястья не дрожали и руки были над его головой. Удар я нанес легко и под правильным углом, учитывая нервное напряжение, в котором я находился и которое передается мускулам.

Горло старого короля было обмотано белой материей, напоминавшей люнги, которое он носил, а созданный для этой цели своеобразный прозрачный алтарь из плексигласа позволял видеть, что тела ниже головы нет. Выражение лица было никакое. Голова напомнила мне пропыленные реликвии времен его величия, которые находились в его узилище, хотя символическая золотая повязка на лбу поблескивала в лучах прожектора. Нелепый ореол из жесткой белой шерсти был расчесан и подстрижен — гробовщики никогда не приводят волосы в полный порядок. Когда веки Эдуму открылись, толпа ахнула, а Шеба так сильно стиснула мне руку, что я почувствовал, как у меня треснула пясть. Однако боль отступила перед изумлением, с каким я рассматривал лишенные глубины глаза старого короля. Бледные, покрытые трещинками зрачки были, безусловно, его, но эти глаза смотрели . Они не закатывались к небу, как обычно во время наших разговоров, а пристально глядели на нас, — казалось, на меня . Стараясь подавить возникшие в желудке позывы к рвоте, я рассудил, что враги моего государства утратили право на достоверность.

Губы немного жестко, как бывает утром с мотором, пришли в движение.

«Патриоты, граждане Куша, — обратился скрипучий голос к погруженной в молчание толпе, — среди вас есть великое зло. Носителем этого великого зла является человек, чье имя всем известно, а лицо известно не многим».

Мы с ним вместе со смехом выбрали мне имя как-то вечером во дворце, когда он думал, что революция — это шутка и его выпустят из заточения, когда первая волна бури спадет.

«Этот человек, — продолжала голова, механическое движение губ теперь точно соответствовало манере Эдуму говорить, словно дыхание ветра влетало и вылетало из его души, — делает вид, будто объединяет многообразные племена и религии Куша против капиталистов-тубабов, фашистов-американцев, которые продвигают дело международного капитализма ради блага алчного меньшинства мира, каким являются голубоглазые белые дьяволы». Да, его голос стал слегка похожим, показалось мне в продуваемых сквозняком залах моих воспоминаний, на голос Посланца, мягко бубнившего во Втором храме Чикаго маленькую литанию о вековых злодеяниях против темнокожих, осторожно концентрируя ненависть.

Голова продолжала вещать с внезапным пронзительным вскриком — это подскочил амперметр в электрической сети, который, как я понял, подхватывал и передавал колебания голосовой сумки, не имеющей легких.

«Этот человек, утверждающий, что ненавидит американцев, на самом деле в душе американец, отравленный четырехлетним пребыванием в их стране после того, как он дезертировал из колониальных войск. Это человек глубоко нечистый. Одна из его жен — американка, та, что зовут Укутанная. Из-за своей черной кожи он подвергся дискриминации и неприятным эмоциональным переживаниям в стране дьяволов, и политическая война, которую он ведет, сжигая подарки с едой и убивая функционеров, которые их привозят, на самом деле является войной с самим собой, а невинные массы от нее страдают. Он подчинил искусственно созданную нацию Куша своей неистовой, хотя и раздвоенной воле: граждане этой несчастной страны стали пленниками его фантазии, а бесплодная земля, где дети и животные мрут от голода, — это отражение его истощенного духа. Он устал делать вид, будто ненавидит то, что любит. В его сны, когда он дремлет над чертежной доской, на которой лежит проект Народной Революции, столь живо составленный нашими героическими советскими союзниками, вкрадывается ностальгия, а в жизнь благородных, прекрасных и действительно чистых кушитских крестьян и рабочих вползают признаки декадентского обреченного капиталистического потребительства».