Редьярд Киплинг - Свет погас

- Что ж, по крайности, это лучше, чем ничего. Куда же именно ты решил прогуляться? - спросил Торпенхау. - Для тебя, старина, нет ничего пользительней.

Нельгау заметил, как лукаво блеснули глаза Дика, и промолчал.

- Перво-наперво я отправлюсь в конюшни Рэтрея, возьму там напрокат какую-нибудь клячу и осторожненько проедусь на ней не далее Ричмонд-Хилла. Оттуда я вернусь шажком, чтоб ненароком ее не загнать, ведь если она будет в мыле, Рэтрей обрушит на меня свой гнев. Сделаю это завтра же, разомнусь да подышу свежим воздухом.

Плюх! Дик едва успел заслониться рукой от подушки, которую швырнул ему в лицо взбешенный Торпенхау.

- Он и впрямь должен размяться и подышать воздухом, - сказал Нильгау, наваливаясь на Дика всей своей тяжестью. - Мы ему сейчас устроим и то и другое. Торп, хватайте каменные мехи.

Тут разговор перешел в потасовку, потому что Дик упорно не разевал рта, но Нильгау плотно зажал ему нос, и все же не так-то легко оказалось втиснуть ему меж зубами горловину мехов; и даже когда это удалось сделать, он все еще отдувался, тщетно пытаясь побороть мощную струю воздуха, покуда щеки его не затрещали от натуги; когда же враги, изнемогая от смеха, обессилели, он принялся с такой яростью колотить их по головам диванной подушкой, что она лопнула по швам и перья разлетелись во все стороны, после чего Дружок, который сражался за Торпенхау, был засунут в полупустой чехол, откуда ему предоставили выкарабкиваться самому, и это удалось ему далеко не сразу, довольно долго он елозил по полу, напоминая собой большую зеленую сосиску с живой, растревоженной начинкой, а когда наконец выбрался на свет и готов был потребовать удовлетворения за обиду, три столпа, на которых зиждался его мир, выбирали у себя из волос перья.

- Нет пророка в своем отечестве, - с горечью изрек Дик, отряхиваясь. Теперь уж нипочем не отчистить со штанов этот поганый пух.

- Все пойдет тебе только на пользу, - сказал Нильгау. - Ты размялся и подышал воздухом.

- Только на пользу, - подтвердил Торпенхау, отнюдь не подразумевая едва прекратившееся дурачество. - Теперь ты будешь знать всему истинную цену и не обленишься окончательно в тепличной обстановке этого города. Поверь моему слову, старый друг. Я говорю откровенно и не стал бы кривить душой. А то у тебя все шуточки.

- Видит бог, ничего подобного нет, - возразил Дик живо и с полнейшей серьезностью. - Плохо же ты меня знаешь, если так думаешь.

- Но я так не думаю, - сказал Нильгау.

- Какие вообще могут быть шуточки у нас с вами, когда нам известно доподлинно, что такое жизнь и смерть? Конечно, мы прикидываемся шутниками, чтобы не отчаяться или не впасть в другую крайность. Разве я не вижу, дружище, что ты постоянно тревожишься за меня и стараешься наставить меня, как работать лучше? Неужто ты полагаешь, что я сам над этим не задумываюсь? Но ты бессилен мне помочь... бессилен... даже ты. Я должен выиграть игру сам и только своим умом.

- Внимание, внимание! - возразил Нильгау.

- Знаешь ли, какое единственное в своем роде событие из "Сказания о Нильгау" я до сих пор не изобразил в книге "Нунгапунга"? - продолжал Дик, обращаясь к Торпенхау, несколько удивленному такой пылкостью.

В альбоме действительно оставалась чистая страница, предназначенная для неосуществленного рисунка, который долженствовал изобразить величайший из всех подвигов, какие Нильгау совершил за свою жизнь: когда-то в юности этот удалец, забыв, что он со всеми своими потрохами принадлежит нанявшей его газете, скакал по выжженной солнцем колючей траве в арьергарде бригады Бредова в тот день, когда кавалеристы атаковали артиллерию Канробера, прикрытую, насколько было известно, двумя десятками батальонов, дабы подоспеть на выручку разбитому 24-му германскому полку и выиграть время, когда должна была решиться судьба Вионвиля, а также доказать, прежде чем уцелевшие вернутся во Флавиньи, что кавалерия способна атаковать, смять и разгромить непоколебимую пехоту. И всякий раз, как Нильгау приходило в голову, что он мог бы лучше прожить жизнь, получить более солидные доходы и иметь на совести несравненно меньше грехов, он утешал себя воспоминанием: "Я сражался в бригаде Бредова под Вионвилем", - и, воспрянув духом, бывал готов к любой менее серьезной схватке, в которую, возможно, придется вступить на другой же день.

- Знаю, - сказал он серьезно. - Меня всегда радовало, что вы опустили этот эпизод.

- Я опустил его, потому что Нильгау объяснил мне, какой это был урок для германской армии и чему учил Шмидт своих кавалеристов. Я не знаю немецкого. Как бишь он говорил? "Берегите время, а уж строй себя сбережет". И я, старина, должен скакать к своей цели в собственном ритме.