Григорий Марговский - Садовник судеб

Хотя, между прочим, он выступил и моим спасителем. Отправленный в пешую командировку, я забрел в амбар, где хранился инвентарь постоянно дислоцированной части, бойцы которой нашу перекати-роту презрительно честили цыганским табором. Ничего умней, чем окликнуть мочившегося в углу старослужащего: «Эй, где тут у вас олифа?» — я не придумал. Дружелюбно осклабясь, «дедушка» врезал мне по печени и заискивающе сверкнул белками: «Чего схватил руку, как женщина?» — «Не бей, пожалуйста!» — прохрипел я. Он врезал снова. И опять, и еще раз — ну, натуральный метроном! — и всякий раз деликатно справлялся: не готов ли, мол, ты уже признать, что вцепился в мой кулак, как стопроцентная фемина?..

И тут, под фанфары, из-за косяка выскочил Кудряков, сгреб экзекутора в охапку и в заранее заданном ритме продолжил избиение — но уже его самого и эксклюзивно по физии.

— Пустите, товарищ капитан!

— А, падла! Жалостливей ной!

Следил ли он за мной, чтоб не сбежал к агентам ЦРУ, иль крался по пятам — оцарапывая щетиной хвою — дабы я не сплавил разбавитель сельским политурщикам, — но я ему от души благодарен. Полагаю, вот так же и сталинский режим преградил путь нацизму: по сумбурному стечению обстоятельств.

Впрочем, речь не о замполите, а о моем отце. Папа пересчитал шпалы от самого Тихвина. Через плечо — сумка, набитая гостинцами. Мы облюбовали черемуховый бережок.

— Расслабься, сынок! — тяжко выдохнул он, доставая промасленный кулек с пирожными.

Я родился под знаком Рыб в год Кота — и на странном этом симбиозе горела печать естественного отбора, предопределившая мою склонность к самоедству. 23 февраля, на собрании, посвященном Дню Советской Армии, из тенет гимнастерки к речам ораторов тянулась идейная выя моего отца, багровая от бритья, с кнопкою на затылке. Звонок из роддома расшевелил снотворную церемонию, за работу с молодым пополнением офицеру укрупнили звездочки на погонах. Теперь уж майорский чин так и останется его верхней планкой: ввиду имманентности паспортных данных.

Родиной его был городок Малин, что неподалеку от Бердичева, удостоенного постояльства самого Оноре де Бальзака. Впрочем, и Бальзак не был истинным аристократом, сколько бы ни стремился походить на экс-посла России в Израиле Александра Бовина… Дед мой заправлял кирпичным заводиком — единственным на всю округу предприятием, благодаря чему семья перебралась на киевскую квартиру и дачу, а сам Юзеф-Янкель — на рудники. Подставил его друг детства — некто Левин, слезно умолявший сховать в тайнике левый товар — а на допросе в ОБХСС назвавший пособника заводилой. В юности они вместе организовывали самооборону от Петлюры…

Бесславный конец деда, умершего вскоре после возвращения с каторги, развил в его наследнике преувеличенную осмотрительность. Помню, прощаясь за шкаликом с улетавшей в Нью-Йорк племянницей библиотекаршей, отец сдвинул косматые рыжие брови: «Ну, а если война — твой сын будет в нас стрелять?» Между тем, я знал, оружие хранит он сам: в нижнем ящике платяного шкафа. Однажды, после очередной порки, я в истерике навел на него ствол. Но в руке у мстителя блеснул стартовый пистолет, по штату полагавшийся заведующему спортивной кафедры.

Он частенько брал меня с собой в суворовское училище: морозный пар «Здравия желаю!» — источаемый строем неоперившихся брежневских кадетов — вызывал во мне обморочное сыновнее благоговение. Боксировавшие и кувыркавшиеся на матах относились ко мне, субтильному, с тенью гувернерской почтительности. Закрома его рабочего стола кишели тушечницами и лекалами, штемпелями и химическими карандашами. Чванство командирского прихвостня, возможно, и посеяло в моей душе иллюзию избранности.

А что отец? Секундомерной стрелкой вращался на перекладине, достиг среднегимнастических показателей, но пульсация сердечной мышцы показалась насущней. Волейбольная площадка Дома отдыха свела его с шатенкой Томой Гиллерсон, перекрасившейся под Мерилин Монро, когда я надел форму первоклашки. Она выросла в семье Григория Ефимовича, двух лет не дотянувшего до презентации горластого тезки. Бывший латышский стрелок, автор никем не читаного, эвакуацией развеянного по ветру исторического романа, киевский провизор как мог противостоял ползущему по стране «делу врачей» — последнему акту усатой драматургии. Гневно выступив на городском собрании фармацевтов, нажил себе недругов и порывался отворить вены. Сгорел же от цирроза, развившегося от нелепого падения в скользкой ванной. Отходя, завещал зятю: «Аркадий, береги Томочку!» — Мудростью покойного принято было ковыряя в зубах восхищаться.