Франсуа Ларошфуко - Мемуары

Я не был тогда в Париже, так как по приказанию королевы выехал в свое губернаторство. Мое присутствие там было и в самом деле необходимо для удержания Пуату в верности своему долгу: эта провинция начала волноваться, {72} и там уже были случаи ограбления королевских бюро. Перед моим отъездом мне несколько раз показалось, что Кардинал хочет меня задобрить и делает вид, будто домогается моей дружбы. Он знал, что королева неоднократно давала мне обещание предоставить моей фамилии такие же преимущества, какие даровались Роганам, Латремуям {73} и некоторым другим, и, поскольку более существенные милости казались мне совершенно недосягаемыми, я решил удовольствоваться хотя бы этой, о чем и сказал Кардиналу накануне отъезда. Он положительно заверил меня, xто в недалеком будущем я буду ею пожалован, а по возвращении сразу же получу - и притом первым из притязающих - жалованную грамоту на герцогский титул с тем, чтобы одновременно и моя жена получила право табурета. {74} В ожидании этого я отправился, как уже сказано, в Пуату и пресек в этой провинции беспорядки. Но там до меня дошла весть, что Кардинал вопреки своему слову даровал грамоты на герцогский титул ни больше ни меньше как шести знатным особам, так обо мне я не вспомнив. Естественное негодование, вызванное столь неслыханным обхождением, еще не успело во мне остыть, когда я был извещен г-жой де Лонгвиль, что, собравшись в Нуази, принц Конти, герцог Лонгвиль, коадъютор Парижский и наиболее влиятельные лица в Парламенте полностью составили и приняли план гражданской войны. Она сообщала мне и о том, что они рассчитывают привлечь также принца Конде и что, не зная моего отношения ко всему этому, она колеблется, какой образ действий избрать, и просит спешно прибыть в Париж, чтобы совместно принять решение, должна ли она торопить с осуществлением этого замысла или, напротив, препятствовать его скорейшему осуществлению. Эта новость утешила меня в моих неприятностях, и я понял, что наконец-то располагаю возможностью дать почувствовать королеве и кардиналу Мазарини, насколько полезнее было бы им пойти навстречу моим желаниям. Я обратился с просьбой об отпуске и с трудом его получил: мне его разрешили, поставив условием не жаловаться на обхождение и впредь не настаивать на удовлетворений своих притязаний. Я с легкостью на это пошел и прибыл в Париж, охваченный естественным раздражением. Здесь я увидел, что дела и вправду обстоят соответственно сообщениям г-жи де Лонгвиль, но вместе с тем увидел и меньше горячности, то ли потому, что первый порыв остыл, то ли потому, что несхожесть интересов и огромность замысла охладили тех, в ком он зародился. Кроме того, г-жа де Лонгвиль умышленно создавала всяческие помехи, дабы предоставить мне время прибыть в Париж и, осмотревшись, принять более зрелое и окончательное решение. Я это сделал без колебаний и ощутил немалое удовольствие от сознания, что, до какого бы положения ни довели меня черствость королевы и ненависть Кардинала, у меня все же остаются средства для отмщения им.

Принц Конти вступал в большой свет. Внешнее благообразие, в котором ему отказала природа, {75} он хотел возместить впечатлением, производимым его остроумием и образом мыслей. Он был слабохарактерен и легкомыслен, но всецело подчинялся г-же де Лонгвиль, которая возложила на меня заботу руководствовать им. Герцог де Лонгвиль был умен и опытен; он легко входил по враждебные двору партии и еще легче из них выходил; он был малодушен, нерешителен и недоверчив; долгое время управляя Нормандией, он полновластно распоряжался руанским парламентом, большею частью дворянства и несколькими крепостями этой провинции.

Коадъютор Парижский, связанный с ним родством и длительной дружбой, благодаря своему положению имел большой вес в народе и парижском парламенте, и все священники беспрекословно исполняли его приказания: при дворе у него были друзья и единомышленники, и он старался привлечь на свою сторону Нуармутье, {76} Лега, {77} кое-какие остатки клики Высокомерных и еще некоторых других лиц, стремившихся выдвинуться благодаря смуте. Он отличался проницательностью и остроумием, был общителен и бескорыстен, но часто скрывал от друзей свои мысли и умел изображать добродетели, которых у него не было. Он был горд и надменен. Пренебрежение, выказанное ему королевой и Кардиналом в ответ на его предложение взять на себя посредничество и способствовать пресечению беспорядков в День баррикад, {78} смертельно его уязвило. Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он считал, в лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в котором королева не решилась, осмелел еще больше. Самые влиятельные и чувствовавшие себя в опасности представители этого учреждения помышляли о том, как бы оберечься от злобы Кардинала и упредить его месть.