Густав Майринк - Белый Доминик

Но взрослые! Они снимают шляпы в знак благодарности в ответ на мое при ветствие, а ведь раньше только кивали... И когда они видят, как я возвращаюсь с могилы моей матери, куда я ежедневно хожу, за моей спиной они шепчутся друг с другом. Теперь в городе говорят, что я не приемыш, а родной сын баро- на!

Фрау Аглая делает книксен, как перед вельможей, каждый раз, когда я встречаюсь с ней на улице, и использует каждую возможность перемолвиться со мной словечком и поинтересовать- ся моим самочувствием.

Когда она прогуливается вместе с Офелией, я всегда ста- раюсь избежать встречи, чтобы нам с ней не пришлось краснеть за подобострастное поведение ее матери. Точильщик Мутшелькнаус мгновенно застывает, когда видит меня, и, полагая, что может остаться незамеченным, забирается обратно в свою дыру, как испуганная мышь Я чувствую, как он несказанно сожа- леет, что именно я, кажущийся теперь ему почти сверхъестественным существом, был соучастником его ночных тайн. Только раз я посетил его мастерскую с намерением сказать, что ему не следует меня стыдиться, но в другой раз я бы уже не осмелился это сделать.

Я хотел было сказать ему, как высоко я ценю ту жертву, которую он принес ради своей семьи. Я хотел передать ему сло- ва моего отца, что" каждая профессия благородна, если душа не брезгует ею заниматься после смерти", и я заранее порадовался в своем сердце тому, какое облегчение могли бы принести ему эти слова. Но я так и не произнес их.

Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы прикрыть кроликов, простер руки, согнул туловище под прямым углом и остался в этой китайской позе с обращенным к земле лицом, не смотря на меня, и, как литанию, беспрерывно забормотал бесс- мысленные слова:

- Его светлость, высокородный господин барон, соблагово- лите, многоуважа емый...

Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я плани- ровал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал тогда, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь " высокородного, многоуважаемо- го"... Даже самые простые и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему отвратительный привкус снисходительности.

Даже мой безмолвный уход вселил в меня неприятное чувс- тво, что и в этом я вел себя надменно.

Главный режиссер Парис - единственный из взрослых, чье поведение по отношению ко мне не изменилось.

Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исхо- дило какое-то парали зующее влияние, перед которым я был бес- силен. Я чувствовал, что это как-то связано с тем, что он го- ворит басом и с какой-то повелительной рез костью. Я пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны думать подобным образом; что мне не следует бояться того, что он может меня резко ок- ликнуть. Ну и что из того, что он сделает это?

Но всякий раз, когда я слышал его декламации из окон комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставлял меня сод- рогнуться, и меня охватывал загадочный страх. Я казался себе таким слабым и маленьким с моим постыдно высоким мальчишеским голосом!

Не помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он... ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией лю- бим друг друга. Он просто берет меня на испуг, жалкий коме- диант, когда на улице так коварно смотрит на меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я не могу избавиться от унизительного сознания, что он каким-то образом гипнотизирует меня, и что я просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо, как ни в чем ни бывало, взглянуть ему в глаза. Это малодушный страх перед самим собой и ничего больше, и от этого невозмож- но отделаться.

Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло откаш- ливаться, как тогда, чтобы у меня появилась возможность зате- ять с ним ссору. Но случай не представлялся: он выжидал. Я думаю, он бережет свой бас для какого-то особого момента, и я внутренне содрогаюсь при мысли о том, что я могу оказаться не готовым к нему.

Офелия, отданная в его руки, так же беспомощна. Я знаю это. Хотя мы ни разу об этом не говорили.

Когда мы ночами, тайно, обнявшись в любовном блаженстве, в маленьком саду перед нашим домом у реки нежно шепчемся друг с другом, то каждый раз внезапно вздрагиваем от ужаса, когда где-то поблизости что-то тихо шевелится. И мы знаем, что имен- но этот всегдашний страх перед этим человеком заставляет наши уши быть столь чуткими.

Ни разу мы не осмелились произнести вслух его имя. Мы ис- пуганно избегали тех тем, которые могли бы подвести к нему.