Карсон Маккаллерс - Баллада о горестном кабачке

Теперь обитателям города казалось, что стал он еще опаснее, чем прежде, поскольку в исправительном доме в Атланте научился, кажется, чары наводить. Чем иначе объяснишь, что он на Братишку Лаймона так подействовал? Ибо только взор горбуна упал на Марвина Мэйси, сделался он одержим каким-то неестественным духом. Каждую минуту только одного ему хотелось - ходить по пятам за этой тюремной пташкой, да новые глупые планы строить, как еще его внимание к себе привлечь. Марвин Мэйси же либо ненависть свою на него выливал, либо не замечал вовсе. Иногда горбун сдавался, пристраивался на перила веранды, точно больной воробышек на телеграфный провод, и сокрушался прилюдно.

- Но почему? - спрашивала, бывало, мисс Амелия, глядя на него своими косенькими глазами и сжав до боли кулаки.

- Ох, Марвин Мэйси, - стонал в ответ горбун, и сам звук этого имени сбивал его с ритма всхлипов, и он начинал икать. - Он в Атланте был.

Мисс Амелия только качала головой, и лицо ее становилось темнее и жестче. Начать с того, что она терпеть не могла никаких путешествий; тех же, кто ездил в Атланту или за пятьдесят миль от дома аж до самого океана, - те неугомонные души и вовсе презирала.

- То, что бывал он в Атланте, чести ему никакой не делает.

- Он сидел в исправительном доме, - продолжал горбун, жалкий от такого томления.

Ну как тут поспоришь с такой завистью? В недоумении своем мисс Амелия и сама не слишком-то уверенно отвечала:

- Сидел в исправительном доме, Братишка Лаймон? Так путешествием таким и хвастаться не стоит.

Все эти недели за мисс Амелией следили пристально. А она ходила повсюду рассеянно, лицо далекое-далекое, точно прихватило ее одним из снадобий. Почему-то на следующий день по приезде Марвина Мэйси закинула она в чулан свою робу и стала постоянно носить красное платье, что раньше берегла лишь для воскресений, похорон и судебных заседаний. Шли недели, и она начала предпринимать какие-то меры, чтобы прояснить обстановку. Но все ее усилия было очень трудно понять. Если ей больно было видеть, как Братишка Лаймон ходит, что приклеенный, за Марвином Мэйси по всему городу, почему ж она раз и навсегда не расставила все по местам и не сказала горбуну, что коли у него какие-то с Марвином Мэйси делишки, то пусть катится из ее дома на все четыре стороны? Это было бы легко и просто, и Братишка Лаймон бы ей покорился или же остался бы жалким один-одинешенек на всем белом свете. Только мисс Амелия, казалось, растеряла всю свою волю; ибо впервые в жизни сомневалась, какой дорожкой ей пойти. И, подобно большинству людей, оказавшихся в таком неуверенном положении, сделала так, что хуже и не бывает, - пошла по нескольким дорожкам сразу, и все они вели в разные стороны.

Кабачок открывался каждый вечер как положено, и странное дело - когда в двери враскачку вваливался Марвин Мэйси с горбуном по пятам, она его вон не выставляла. Даже наливала ему бесплатно и улыбалась при этом дико и криво. А в то же время устроила ему на болотах западню - такую ужасную, что, попадись он в нее, точно бы убился. Она позволяла Братишке Лаймону приглашать его в воскресенье на обед, а сама подножки ставила, когда он уже по ступенькам спускался. Пустилась развлекать Братишку Лаймона во все тяжкие - брала его в утомительные поездки на разные представления в далеких местах, по тридцать миль зараз на автомобиле покрывала, чтобы только свозить его на летний учительский сбор или в Форкс-Фоллз, парад посмотреть. Смутное, в общем, время настало для мисс Амелии. По мнению большинства людей, чудила она чем дальше, тем больше, и всем интересно было поглядеть, чем дело закончится.

Снова похолодало, на городок уселась зима, а ночь наставала, еще не успеет последняя смена на фабрике закончиться. Детишки спали, не снимая одежды, а женщины задирали сзади юбки, чтобы мечтательно погреться у очагов. После дождя грязь на дорогах перемерзала колдобинами, из окон домишек слабо мерцали лампы, а персиковые деревья скукожились и облетели. В темные, безмолвные ночи зимы кабачок становился теплым сердцем всего городка - так ярко светились там огни, что видать их было за четверть мили. Огромная железная печь в глубине комнаты ревела, потрескивала и наливалась красным жаром. Мисс Амелия сшила на окна красные занавески, а у заезжего торговца купила большую связку бумажных роз, которые смотрелись совсем как настоящие.

Но не только тепло, украшения и яркий свет делали кабачок кабачком. Была и более глубокая причина, почему городишке он был так дорог. И причиной той была гордость, не ведомая прежде этим местам. Чтобы понять эту новую гордость, следует держать в памяти дешевизну человеческой жизни вообще. К фабрике всегда прибивалось множество людей - но очень редко каждой семье хватало еды, одежи или навара на всех. Жизнь могла превратиться в одну нескончаемую тусклую свару - лишь бы добыть себе малость какую, перебиться с хлеба на воду. Но больше всего с толку сбивало вот что: у всех полезных вещей есть своя цена, и купить их можно только за деньги - поскольку так уж мир устроен. Ты без лишних рассуждений знаешь цену кипы хлопка или кварты патоки. А на человеческую жизнь никакого ценника не пришпилили - она и дается нам бесплатно, и отбирается неоплаченной. Чего ж она стоит? Оглянись вокруг - сплошь и рядом цена ее кажется либо слишком маленькой, либо и вовсе никакой. Часто надрываешься, потеешь, а лучше ничего не становится - вот и закрадывается в душу чувство, что стоишь ты немногого.