Константин Федин: Трансвааль

Она выбежала на крыльцо и протянула руку, как будто удерживая Сваакера.

Стеклянная луна, бесконечно высокая, неподвижная, струила мертвое серебро на снег. Гулко ухали сдавленные морозом стволы лип, дальний собачий лай был похож на колокольный звон.

Вильям Сваакер обернулся.

— Какой поэтический ночь, — тихо сказал он. — Не беспокойтесь за мой жизнь: волк всегда боится человек… Мороз очень большой, вы должны беречь ваш жизнь, а не мой, Надежда Ивановна… вам нельзя стоять такой мороз! — вдруг громко и властно закончил он и с решимостью зашагал на речку.

Она рассмеялась, замкнула дверь, быстро прошла в комнату и прислушалась. Знакомая волчья песня, начавшись высоким отчаянным лаем, покатилась книзу, свирепея, хряско раздирая безмолвие, и вдруг оборвалась, не докатившись до смертного своего отвратительного рыка. Надежда Ивановна слышала, как за стеною отец проговорил:

— Кто-то спугнул…

Она подошла к окну, приоткрыла занавесь и остановилась в холодном мертвом свете. Сквозь пышный узор замерзшего стекла нельзя было ничего увидеть.

Незадолго до распутицы Вильям Сваакер ездил в город на крестьянский съезд, вернулся оттуда победителем и начал работать веселей и упрямее обычного. Пошла молва об изумительном его выступлении на съезде, перед доброй сотней крестьян, которым он наглядно показал, как были угнетены малые народности, вынув не только свой стеклянный глаз, но и вставные челюсти. Он уже по плакал, а рыдал, облокотившись на трибуну, держа в одной ладони глаз, в другой — зубы. Съезд качал его на руках, выбрал во все комиссии, дал наказ волости беречь и почитать Вильяма Сваакера как человека пострадавшего и незаменимого. Кончилось тем, что Вильям Сваакер от имени съезда держал речь с соборной паперти на городском митинге и его дородную осанку, страшный глаз и пронзающий тенор запомнил весь город.

Мужикам правилась карьера Сваакера, но они были убеждены, что настоящего своего секрета он еще не открыл. И правда, великолепие неожиданностей как будто только начиналось.

В разгар весенней запашки в село прибыла какая-то уездная комиссия, ревизовала Совет, признала дела в хорошем порядке, но, едва речь зашла о мельнице, Сваакер пригласил комиссию к себе на дом.

— Мельница — народный, общий, как наша матушка-земличка, — говорил он, размещая гостей вокруг стола.

Все важно уселись, ожидая угощения, покашиваясь на бессловесную хозяйку. Она замешивала пойло для телят, громыхала дойницами, ушатами, размазывала иссиия-белые лужи на скамейке.

Сваакеру не осталось за столом места, он оглядел залитую молоком скамью, шагнул в передний угол, снял с гвоздя темную широкую икону и подложил ее под себя, на мокрое сиденье. Мужики крякнули, словно взяв гужи тяжелого возка, промолчали.

— Не веруете?! — тихонько спросил председатель комиссии — долговолосый, масленый мещанин.

— Господь бог хотел отнимать у нас ум и делал война, — ответил Сваакер, — тогда мы делал революций, и господь бог сам потерял голова!

Мещанин засмеялся, его поддержали мужики, он сказал поощрительно:

— Весьма тонко выявляете свое революционное убеждение… Впрочем, закончим дело. Сколько вы, Вильям Иваныч, взимаете с помольщиков за помол?

— Ничего, — осанисто заявил Сваакер.

Комиссия неожиданно заволновалась, и он, широко проводя рукою, как будто обнимая просторы полей, торжественно объяснил:

— Я сказал: все народный! Мельница работал — мужик получал даром! Он сломался — мужик починял даром!

— Тут я с вами не согласен и должен разъяснить, — мягко проговорил долговолосый. — Во всей губернии за помол берут десятину, таково решение власти, и вы должны его провести. Кроме этого, национализация в сельских местностях таких маленьких предприятий, и особенно мельниц, запрещена совсем, так сказать, законом, что разъяснено. Вы обязаны, Вильям Иваныч, несколько, так сказать… Мельница, по закону, должна бы остаться за старым владельцем, и комиссия предлагает вам…

Договорить председателю комиссии не удалось.

Вильям Сваакер шумно вскочил со скамьи и навалился па стол так, что все отшатнулись от него в стороны. Лежа на локтях, он обвел всех пугающим своим взглядом и, грузно дыша, сгорбленный, осоловелый, поднялся. Впервые с тех пор, как он появился в уезде, люди видели, что Сваакер сбит с панталыку. Он поднял над головою руки, точно над ним ударил гром, рот его распахнулся, стекляшка в левой глазнице робко подмигивала.