Артур Миллер - Фокус

Теперь секретарь позвала его. Он поднялся и подошел к ней. Она вышла из-за стола, провела его до арки и сказала, сколько поворотов ему нужно сделать и в каких направлениях.

Он ушел от нее и прошел по коридору до кабинета мистера Арделла. Он постучал в стеклянную раму и услышал внутри голос. Он открыл дверь и вошел, держа шляпу в руке.

Поначалу кабинет показался ему пустым, потому что в кресле за широким столом никого было. Он остановился сразу за порогом и услышал женский голос слева. Он повернул голову.

- Не желаете ли присесть?

Он увидел ее, и от волнения его глаза будто заметались в голове, так что он быстро опустился на стул рядом с большим столом. Он сидел спиной к ней, потому что никогда не осмелился бы повернуть стул к ней лицом. Все что он понимал, так это то, что в его жизни произошел взрыв, и что он ослеп на то время, пока обломки опустятся на землю.

Когда она прошла рядом с его локтем и села перед ним за стол, его как палкой ударило запахом ее духов. Он почувствовал, как напряглись ее бедра, когда она садилась, а в ушах у него гремел шелест ее платья.

Он смотрел на нее и даже не представлял, какое у него выражение лица. Однако он пытался улыбаться. Ее удивительная правая бровь приподнятая так же, как и в тот, прошлый раз, оценивала его, но теперь он не мог встать и убежать от этого. Ее неправдоподобно подвижные губы постоянно двигались, как будто пытаясь примирить различные впечатления о нем которые вертелись в ее сознании.

- Мистер Арделл вышел. Я замещаю его, пока он не вернется. Если вы хотите, вы можете дождаться его. Некоторым мужчинам не нравится, чтобы собеседование с ними проводили женщины, - официально и холодно сообщила она.

Он старался выбраться из пут ее голоса. - Мне... я не возражаю. - Он засмеялся. И тут же понял, что по-идиотски.

- Вы хотите здесь работать? - сухо спросила она.

Он кивнул. - Я думал, нет ли здесь чего-нибудь подходящего для меня.

- Какую работу вы ищете?

В ее тоне слышалось подводящее итог контральто, как будто она безжалостно загоняла его в ловушку. Она ни разу даже не пошевелилась. Именно так должна сидеть сдерживающая ярость женщина, - выпрямившись, с приподнятой бровью и не отводя взгляда. Все же, с надеждой подумал он, может быть это ее обычный деловой вид.

- Мне бы хотелось применить, тот опыт, который у меня есть.

- Здесь вам не пригодится ваш предыдущий опыт. Здесь берут на работу кого угодно. Все что нужно, так это иметь гражданство. Здесь берут евреев, черномазых, итальяшек, кого угодно.

Ворвавшийся ему в рот воздух рассеял все слова.

- Вы решили, что я еврейка, - мстительно сказала она.

Она задавала вопрос. Он едва заметно кивнул, глаза его расширились и остановились на ней.

- Значит, вы были не в своем уме. Теперь, думаю, вы поняли.

Ему было трудно вдохнуть. Он как будто находился во сне. Это походило на то, как в кино лицо изменяется при помощи наплыва, а потом становится новым персонажем, но с тем же лицом. Она не изменилась со времени той беседы в его кабинете. Но черты ее лица воздействовали на него иначе. Ее глаза, в которых он высмотрел эту затаенную насмешливость, теперь были темными глазами много плакавшей женщины. Ее нос... ему пришло в голову, что носы у ирландцев часто имеют такой наклон, и теперь он подумал, что это ей идет. И все же это был тот же самый нос. Ее манера громко говорить больше не казалась вызывающей. Он подумал, что, скорее это было результатом решительности и то, что раньше свидетельствовало о грубости, теперь говорило о презрении к уклончивым ответам. Как еврейка, она казалось одетой в дешевом вкусе, слишком ярко. Но как не еврейка, в том же платье она показалась ему интересной женщиной, которая через одежду выражала свое душевное состояние. Было так, будто теперь она имела право на недостатки; как будто ее своеобразие, ее стиль, ее резкость не были больше результатом плохого воспитания и слепого подражания светским манерам, но проявлением бунтарского духа, сердитого духа, духа который отваживался не считаться с мелкими правилами поведения. Как еврейка она казалась ядовитой и развязной, и он ненавидел себя, хотя его так ужасно тянуло к ней, но теперь, он больше не боялся ее, потому что теперь его любовь могла изливаться не замаранной виной за чувство к тому, что его достоинство всегда требовало презирать. Он сглотнул, в то время как его глаза опустились на столешницу.

Он не понимал, как вообще в ней ошибся. В ней не было ничего еврейского. Ничего.