Дмитрий Холендро - Ожидание - повести

— Общественности скажи! — орет Лука. — Нехай ему будет стыдно!

— Я виноват, мне и стыдно.

— Нынче дети такие, что без общественности с ними не сладишь. Общественность — сила!

Лука опять припадает к стакану и сбивается с мысли, веселеет, смеется, рассказывает:

— Это я по себе знаю. Уж я-то от нее натерпелся, черт ее дери!.. В тридцать втором кого хотели сделать председателем «Сельди»? Луку. Приехал главный всей кооперации Коробченко.

— Бородченко, — поправляет Харлаша.

— А хрен с ним! — заливается Лука. — Не об нем речь. Обо мне. Так и так, говорит, Лука Авраменко такой-сякой, делу предан и морально устойчив… А общественность ему что? «Морально, — отвечает, — устойчив, а на ногах стоит слабовато…»

— Живот с тобой надорвешь, Лука!

— Тебе смех, а мне — слезы… Тебя выбрали, а меня послали на лекцию… Приезжаю, ни жив ни мертв, стыдно глаза поднять, огляделся, а там — одни бухарики сидят… Два часа доктора слушали, как пить нельзя, а потом — в буфет. Туда — бегом, а домой уже — по-пластунски… С песнями. Разве ж можно нас вместе собирать? Медицина.

— Ой, не болтай, Лука! — хохочет Харлаша так бурно, что даже кутенок повизгивает и беспокойно юлит у ног.

— А теперь у меня печенка болит, — жалуется Лука, — так путевки не добьюсь… Король какой-то приехал к нам свою печенку лечить, а мне места не дают. Жду, когда уедет.

— Отчего ж это у тебя печенка болит?

— От шоколадных конфет. Меня старуха ими кормит заместо табака, а то я ночью сильно кашляю, спать ей не даю.

— Опять старуха виновата?

— Ну да! Затуркала!

Они так развеселились, что и не заметили, когда вошел в комнату Карпов и ударил на пороге фуражкой о ладонь.

— Гуляете, черти?

— С получки, — отозвался первым Лука. — У меня ж сегодня получка.

Карпов цепляет свой картуз за гвоздь у рушника. Не без зависти он нюхает бутыль, приподняв ее за горлышко, и предупреждает Луку:

— Гулять гуляй, старый, а пить не пей. На службе.

— А ты знаешь, председатель, отчего люди пьют? — спрашивает Лука с плутовской улыбкой.

— Слушай, слушай, Харлаша, — усаживаясь, подзуживает Карпов.

— От беспорядков. Беспорядков много, а сладить — сил нет.

— А беспорядки от пьянства, — смеется Карпов. — Потому давай иди спать.

— Я пойду, — сникает Лука.

— Приходи ко мне, Лука.

— Я и так приду, Харлаша.

— Смотри, проспишь завтра, опоздаешь к воротам — с должности снимем, — грозит Карпов.

— Не снимете, председатель, — отвечает ему Лука, напяливая плащ и кепчонку. — Мне дети зарплату платят. Думаешь, не знаю твоей дипломатии? Пойенсюн вам!

Всему Голубиному известно, что по-норвежски это значит — до свиданья, но Лука еще не уходит.

— Идем со мной, председатель, — посмеивается он над огорошенным Карповым, — я за тебя держаться буду.

Карпов смущенно крутил цигарку, пригнув свою голову так, что подбородок касался груди.

— Ты Харлашку не уломаешь, — потешался Лука. — Он еще упрямей сделался!

— Сейчас сюда твои сыновья пожалуют, — глухо говорит Карпов, нащупывая в карманах спички.

И Лука сразу подбегает к столу, прячет под плащ бутыль, чтобы не осталось улик, и уже — был таков! — хлопает дверью.

— Ну, дипломат, с чем пришел? — спрашивает Харлаша, пока Карпов смотрит вслед Луке, повернувшись спиной к хозяину.

Старик ласкает свернувшегося на его коленях щенка, и ему жалко Карпова. Хлебает Егор с этим народом горюшка. Ни к одному не подойдешь, забывши, что у него под ребром порох своей марки. Хорошо, хоть крепкий он, Егор, спина как палуба, грузи да грузи.

— А какая дипломатия? — отвечает Егор Карпов, придвигая к Харлаше свой кисет и желтоватую фирменную бумагу. — Никакой дипломатии. Переезжать тебе надо. К тебе люди с душой.

— Это правда.

— Жить будешь у меня или у Нади с матросом. Пожалуйста! Сам выбирай.

— О чем я жалею, Егор, — продолжает свое старик, — что не нарожал их десяток. Или хотя б двоих, как у тебя.

— И ящик свой почтовый забирай с собой, — говорит Карпов, разгоняя дым перед квадратным дубленым лицом. — А то чудаки мелют, будто ты из-за ящика не хочешь съезжать отсюда, боишься номер поменять, как бы письмо не потерялось. Так бери! И вешай на моей калитке. Будет номер пятнадцать и рядом тридцать девять. Обойдется. Слышишь?

— Как волну гонит? — спрашивает Харлаша сквозь ухмылку, прячущуюся в усах.

— Ой, не хитри, старый! Надоел ты мне. Честное слово, надоел, — признается Карпов и прикладывает широченную ладонь к груди. — Решил я тебя, черта лешего, отсюда выдернуть и выдерну. Не дам тебе одному тут маяться. Я сам с тобой маюсь каждый день!