Мария Романушко - Если полететь высоко-высоко…

«Автор из самотёка» – это обо мне; и по сей день. И я по-прежнему горжусь. Да, я теку сама по себе!

…А в то время – время стояния в очереди за милостью (это называется: числиться в плане редподготовки; в этом плане можно числиться до смерти; но и смерть не всегда в силах «помочь» продвинуться хоть чуть-чуть вперёд), в то время даже предисловие Никулина не могло мне помочь. Его уже использовал альманах «Истоки» как заставку к моей подборке; так что к рукописи сборника я это предисловие уже не прилагала.

А потом Исаева выбрали секретарём правления Союза писателей, и он ушёл из издательства – на более почётную должность. И будущее моей книги стало ещё более зыбким…

Но сейчас меня волновало совсем другое: мой маленький сын, его кашли и насморки, его головокружительные успехи в освоении мира, которые меня и радовали и даже слегка пугали. И как нам прожить вдвоём на шестьдесят рублей в месяц (а порой не выходило и этого). Вот что меня волновало. И чтобы ты не чувствовал себя в чем-то обделённым: в игрушках, в книжках, в радости…

А выйдет или не выйдет моя книга… Я сказала тогда себе: «На всё воля Божья». И, сказавши так, больше не волновалась по этому поводу. Тем более – тот, кому она была адресована – Мой Клоун – всё равно её уже не прочтёт…

Так что торопиться было решительно некуда.

Но вот удивительное дело. За то время, что я ждала свою книгу, мне трижды выплачивали гонорар! И я даже смогла свозить своего сыночка на море, в Крым, в мой любимый Судак…

И Антоша, как и я, влюбился в море, в Крым… И Судак стал нашим общим любимым местом на земле. Почти таким же, как Москва.

Моя повесть о Клоуне. Я написала её за месяц, осенью восьмидесятого года. И назвала – «Я не прощаюсь с тобой».

Конечно, первые, кому я дала её прочесть, это были Каптеревы.

Звоню из автомата. Валерий Всеволодович радостно кричит в трубку:

– Ты написала прекрасный роман!

Потом дала прочесть Гавру.

Он сказал:

– Замечательно! Только я бы на твоём месте убрал из названия одно слово. Оно лишнее. И так всё понятно.

– Одно слово?

– Да. Одно слово из одной буквы – «я». И оставил бы просто – «Не прощаюсь с тобой».

Я почему-то согласилась.

Багульник Каптереву на день рождения. Несу ему сиреневый пожар – предвестье его любимой сирени… Моему брату Валерию сегодня восемьдесят один год!

Гостей немного, самые близкие друзья: Пресманы, Кнорре, Залетаев, Саша Филистеев, Лена Колат. И почему-то Оля Седакова, вижу её здесь впервые. Она читает длинные и мрачные стихи – о смерти. Всем сделалось нехорошо. Удивительная нетактичность, полное бесчувствие сердца: прийти на день рождения к восьмидесятилетнему человеку – и читать ему в подарок километровые стихи о смерти…

С того дня я Седакову не люблю. И не переношу её скучнейшные, вялые, мёртвые стихи.

Мне поручили написать редакторское заключение на рукопись Людмилы Фёдоровны.

Я это сделала с наслаждением, за один вечер!

Теперь её должны включить в план редподготовки. А потом – в план издания.

Забрезжил свет в конце тоннеля…

Забрезжила надежда на книжку.

И был в издательстве единственный человек, которого, так же, как меня, волновала судьба книги Людмилы Фёдоровны. Это – Виктор Сергеевич Фогельсон, редактор отдела поэзии. Он мечтал, что когда книга будет в плане редподготовки, он будет её редактором.

Это был самый опытный и самый интеллигентный редактор в «Советском писателе».

На всех редколлегиях Фогельсон выступал за скорейший выход книги Окназовой.

Но что мог сделать один-единственный голос хорошего человека?…

Голос, вопиющего в пустыне совкового издательства…

И всё же мне было легче от осознания того, что хотя бы один человек «за» книгу Людмилы Фёдоровны. Хотя бы один…

Спасибо Виктору Сергеевичу, человеку светлому, честному и всегда грустному…

Получила из журнала «Юность» прекрасную рецензию на свою повесть о Енгибарове.

Помчалась в редакцию.

– У нас всё решает главный редактор, – сказал мне завотделом прозы. – Зайдите к нему сами. Я уже говорил с ним.

Захожу. За большим столом в уютном кабинете сидит главный редактор «Юности». Он говорит:

– Да, хорошая повесть, я прочёл, мне понравилось. Но, к сожалению, я не могу её напечатать.

– Почему?

– Меня не поймут. Спросят: почему ты её напечатал? И что я скажу?