Игорь Оськин: Эвтаназия советского строя

Его нервная система с ее наследственными изъянами – раздражительностью, вспыльчивостью, навязчивым пережевыванием своих горестей (рефлексией) — от ужаса смерти еще более портилась. Русский религиозный философ немного успокоил: русскому характеру вообще присуща метафизическая истерия, склонность к одержимости. (Допушкинский поэт в ужасе восклицал: «О, если бы со мной погибла вся вселенна!»

Он же всю жизнь повторяет грустное успокоение от Пушкина: «День каждый, каждую годину / привык я думой провождать / Грядущей смерти годовщину / меж них стараясь угадать… И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть / И равнодушная природа / Красою вечною сиять»).

Очень любит последнюю симфонию Чайковского, но старается пореже слушать – прощание с жизнью, слеза прошибает. Автор написал и умер (в 53 года).

Его жизнерадостный начальник как-то поведал:

— А старики не боятся смерти, они спокойно к ней относятся.

«За такие слова по морде бьют!» – в свои 30 лет только так мог подумать. Однако с годами страх ослабел, возникло некое равнодушие, безразличие. По времени это совпало с годами разрушения страны после 1985 года, с депрессией по этому поводу. Бодрый вид западных пенсионеров позволяет предположить: возможна спокойная старость, сопровождаемая словами Наставника: «Я радостно возвращаюсь к Богу, зная, что мне будет хорошо. И не только не сокрушаюсь, но радуюсь тому переходу, который предстоит мне». Ну, насчет радуюсь он, пожалуй, переборщил.

Теперь его, как и других атеистов, преследуют. Кричат: раз ты безбожник, значит тебе все дозволено, никакой морали у тебя нет. «Господа, говорит он, граждане, помилуйте! Меня воспитывали в любви к ближнему, в духе советского морального кодекса, намекая при этом, что кодекс списан с заповедей Христа. По жизни я не крал, не убивал, не прелюбодействовал (ну, почти). Да, служил в армии, ходил в суды, но церковь в отличие от Христа, допускает сие. Да, знаю эту заповедь Достоевского: не имеющий надежды на Царство Небесное считает, что здесь на земле всё дозволено. Но я-то наоборот, помня о конечности жизни, спешил сделать всё как лучше: учиться, трудиться ради общего блага, детей вырастить. Да, хотел заниматься не всяким трудом, а только творческим. Так ведь и об этом Христос сказал в притче о талантах – не зарывай в землю (Мф 25,14–30). Да, в спешке мог быть непослушен – если казалось, что начальство не печется об общем благе, мог и врезать ему. А оно – мне. Христос же говорил: Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное (Мф 5,10)».

А Достоевский был художник, поэт мысли. Кроме формулы «Все дозволено» у него были и другие озарения: легенда о Великом Инквизиторе, слезинка ребенка для счастья человечества, «право» великого человека на преступление, «красота спасет мир», «бесы»… А вот еще одну любопытную находку (догадку?) почти не вспоминают. В «Подростке» – большой монолог о людях, потерявших Бога, почувствовавших себя сиротами и посему возлюбивших друг друга. «Я представляю себе, мой милый, что бой уже закончился и борьба улеглась… Настало затишье и люди остались одни , как желали: великая прежняя идея оставила их… И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток к тому, который и был бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью. Они стали бы замечать и открыли бы в природе такие явления и тайны, каких и не предполагали прежде, ибо смотрели бы на природу новыми глазами, глазами любовника на возлюбленную. Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это – всё, что у них остается. Они работали бы друг на друга, и каждый отдавал бы всем всё свое и тем одним был бы счастлив. Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле – ему как отец и мать. «Пусть завтра последний день мой, — думал бы каждый, смотря на заходящее солнце, — но всё равно, я умру, но останутся все они, а после них дети их» – и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга; каждый трепетал бы за жизнь и счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…»