Симона Бовуар - Мандарины

— Не хотите же вы, в самом деле, чтобы в настоящий момент он занимался антикоммунизмом! — сказала я.

Скрясин сурово посмотрел на меня.

— Вы читали мою книгу «Красный рай»?

— Конечно.

— В таком случае вы имеете представление о том, что с нами случится, если мы подарим Европу Сталину.

— Речь идет не об этом, — ответила я.

— Именно об этом идет речь.

— Да нет! Нужно выиграть партию против реакции, а если среди левых начнется раскол, мы проиграем.

— Левые! — с усмешкой сказал Скрясин, резко махнув рукой. — Ах, не будем говорить о политике, я страшно не люблю говорить о политике с женщинами.

— Не я первая начала, — возразила я.

— Верно, — согласился он неожиданно серьезно, — прошу прощения.

Мы вернулись в бар «Рица», и Скрясин заказал две порции виски. Этот вкус мне нравился, потому что был новым, и величайшая заслуга Скрясина заключалась в том, что он не был моим близким знакомым. Этот вечер был неожиданным, вот почему от него повеяло прежним ароматом юности: раньше бывали вечера, не похожие на другие; встречались незнакомые люди, говорившие неожиданные слова, и порой что-то происходило. За пять лет произошло множество всяких вещей: в мире, во Франции, в Париже, у других — но не у меня. Неужели у меня никогда уже ничего не произойдет?

— Как странно находиться здесь, — сказала я.

— Почему странно?

— Тепло, виски, и этот шум, эти мундиры... Скрясин оглянулся вокруг.

— Не люблю этого места; у меня отобрали одну комнату, потому что я корреспондент журнала «Франция — Америка». — Он улыбнулся: — К счастью, для меня это скоро станет слишком дорого, и я вынужден буду отсюда съехать.

— А если не вынудят, вы уехать не можете?

— Нет. Вот почему, на мой взгляд, деньги — вещь пагубная. — От взрыва веселья лицо его помолодело. — Как только они у меня появляются, я спешу от них избавиться.

— Виктор Скрясин, не так ли?

К нашему столу подошел маленький лысый старичок с мягким взглядом.

— Да.

В глазах Скрясина я читала недоверие и в то же время некую надежду.

— Вы меня не узнаете? Со времен Вены я сильно постарел. Манес Гольдман; я дал себе слово сказать вам спасибо, если когда-нибудь встречу вас: спасибо за вашу книгу.

— Манес Гольдман! Ну конечно! — с жаром воскликнул Скрясин. — Теперь вы живете во Франции?

— С тридцать пятого года. Год я провел в лагере Гурс, но вовремя оттуда вышел... — Голос у него был еще мягче, чем взгляд, и такой тихий, что казался неживым. — Я не хочу мешать вам; я рад, что пожал руку человеку, написавшему «Коричневую Вену».

— Я рад был снова повидать вас, — ответил Скрясин.

Маленький австриец уже удалялся неслышными шагами; он вышел через застекленную дверь вслед за американским офицером. Скрясин следил за ним глазами, потом вдруг сказал:

— Еще одно упущение!

— Упущение?

— Мне следовало пригласить его сесть, поговорить с ним; ему что-то было нужно, а я не знаю его адреса и не дал ему своего.

В голосе Скрясина слышался гнев.

— Если он захочет вас найти, то обратится сюда.

— Он не осмелится; это я должен был взять на себя инициативу, расспросить его, ведь это совсем не трудно! Год в Гурсе, а в течение еще четырех лет, полагаю, он скрывался. Он мой ровесник, а выглядит стариком. Наверняка он на что-то надеялся, а я позволил ему уйти!

— По виду не скажешь, что он был разочарован. Возможно, он и правда хотел всего лишь поблагодарить вас.

— Для него это был только предлог. — Скрясин залпом осушил свой стакан. — И ведь как просто было предложить ему сесть. Как подумаешь обо всем, что можно было бы сделать и чего не сделал! Все эти упущенные возможности! Ни мысли, ни порыва, вместо открытости — замкнутость. Вот он, самый тяжкий грех — грех упущения. — Скрясин говорил, не приобщая меня к своему монологу, весь во власти угрызений совести: — А я все эти четыре года провел в Америке, в тепле, безопасности, сытости.

— Вы не могли оставаться здесь, — возразила я.

— Я тоже мог бы скрываться.

— Не вижу в этом пользы.

— Когда моих товарищей сослали в Сибирь, я находился в Вене; других убили в Вене «коричневые рубашки», а я находился в Париже; во время оккупации Парижа я был в Нью-Йорке. Возникает вопрос: в чем польза остаться живым?

Тон Скрясина меня тронул; когда мы думаем о депортированных, нам тоже становится стыдно: мы ни в чем себя не упрекаем, но мы недостаточно страдали.

— За несчастья, которых не разделяешь, испытываешь чувство вины, — сказала я и добавила: — Это невыносимо — чувствовать себя виновным.