Симона Бовуар - Мандарины

— Послушай, — сказал он, — я ничего не могу обещать тебе. Запомни хорошенько, что это не обещание, но я попробую поговорить с Поль, и если мне покажется возможным взять тебя с собой, что ж, я согласен.

Я обескураженно смотрела на маленький рисунок. Два месяца назад я сказала мальчику: «Нарисуй дом», и он нарисовал виллу с крышей, трубой и дымом; ни одного окна, ни одной двери, а вокруг — высокая черная решетка с остроконечными прутьями. «Теперь нарисуй семью», и он нарисовал мужчину, который протягивал руку маленькому мальчику. И вот сегодня он опять нарисовал дом без двери, окруженный черными острыми прутьями: мы никуда не продвинулись. Был ли то особенно трудный случай, или это я не умела его лечить? Я положила рисунок в папку. Не умела или не хотела? Быть может, сопротивление ребенка отражало то, что я чувствовала в себе: незнакомец, который умер два года назад в Дахау, какой ужас — изгнать его из сердца сына. «В таком случае мне следует отказаться от этого курса лечения», — подумала я. И осталась стоять возле рабочего стола. У меня было два свободных часа, я могла бы разобрать свои записи, но все никак не решалась. Разумеется, я всегда задавала себе кучу вопросов; вылечить — это зачастую означает искалечить; чего стоит индивидуальное равновесие в несправедливом обществе? Но меня увлекала необходимость изобретать ответ в каждом отдельном случае. Моей целью было не обеспечить больным обманчивый внутренний комфорт: если я стремилась избавить их от личных химер, то для того лишь, чтобы они обрели способность не бояться истинных проблем, возникающих в этом мире, и всякий раз, как мне это удавалось, я полагала, что сделала полезную работу; задача необычайно обширна, она требует объединенных усилий: так я думала еще вчера. Но это предполагало, что любому разумному человеку предстояло сыграть свою роль в истории, направлявшей человечество к счастью. В эту прекрасную гармонию я больше не верю. Будущее ускользает, оно свершится без нас. А если ограничиваться настоящим, в чем преимущество того, что маленький Фернан станет веселым шалопаем, как другие дети? «Плохи мои дела, — подумала я. — Если и дальше так пойдет, мне ничего не останется, как закрыть свой кабинет». Я пошла в ванную, принесла оттуда таз и охапку старых газет и опустилась на колени перед камином, где вяло горели комки бумаг; смочив печатные листки, я стала скатывать их. К такого рода работе я испытывала меньше отвращения, чем прежде; с помощью Надин, а иногда и консьержки я кое-как содержала в порядке дом. Перебирая старые газеты, я, по крайней мере, была уверена, что делаю нечто полезное. К сожалению, это занимало лишь мои руки. Мне удалось не думать больше ни о маленьком Фернане, ни о моем ремесле, но это мало что дало; в голове опять крутилась все та же пластинка: «В Ставло {21} 21 Ставло — бельгийский городок в Арденнах; во время Второй мировой войны — один из центров партизанского движения. не хватает гробов, чтобы похоронить всех детей, убитых эсэсовцами...» Самим нам удалось избежать худшего, но где-то оно случилось. Там наспех спрятали знамена, утопили оружие, мужчины бежали в поля, женщины забаррикадировались в своих домах, и на залитых дождем улицах послышались хриплые голоса; на этот раз они пришли не как великодушные завоеватели, они возвращались с ненавистью и смертью в сердцах. Потом они опять ушли; но от праздничной деревни осталась лишь выжженная земля и груды маленьких трупов.

Струя холодного воздуха заставила меня вздрогнуть: это Надин внезапно открыла дверь.

— Почему ты не позвала меня помочь тебе?

— Я думала, ты одеваешься.

— Я уже давно готова. — Она встала на колени рядом со мной и схватила газету. — Боишься, что я не сумею? Такое, однако, мне по силам.

Делала она это плохо: слишком сильно мочила бумагу и недостаточно прессовала ее; и все-таки мне следовало бы позвать ее. Я оглядела ее.

— Давай я кое-что подправлю, — сказала я.

— Для кого это? Для Ламбера?

Я достала из своего шкафа шарф и старинную брошку и протянула ей туфли на кожаной подошве, которые мне подарила одна пациентка, полагавшая, что вылечилась. Надин заколебалась:

— Но у тебя же вечером встреча, что ты сама наденешь?

— Никто не станет смотреть на мои ноги, — со смехом сказала я.

— Спасибо, — проворчала она, взяв туфли.

«Не за что!» — хотела ответить я. Мои заботы и моя щедрость приводили Надин в замешательство, потому что она не чувствовала настоящей признательности и корила себя за это; пока она неловко скатывала комки, я ощущала ее колебания между благодарностью и подозрительностью. Опасения ее были оправданны; моя самоотверженность, моя щедрость — это самая несправедливая из моих хитростей: на деле я обвиняла ее, хотя стремилась всего лишь избавиться от угрызений совести. Угрызений совести за то, что Диего умер, за то, что у Надин нет праздничного платья, что она не умеет смеяться и что угрюмость делает ее некрасивой. Угрызений совести за то, что я не сумела заставить ее слушаться меня, и за то, что недостаточно любила ее. Честнее было бы не ошеломлять ее моими благодеяниями. Быть может, я доставила бы ей облегчение, если бы просто обняла и сказала: «Моя бедная девочка, прости, что я не так сильно люблю тебя». Если бы я держала ее в своих объятиях, то, возможно, защитила бы себя от маленьких трупов, которых нет возможности похоронить.