Симона Бовуар - Мандарины

Дик повернулся к Льюису:

— Ты остаешься здесь? Ты собираешься купаться?

— Не знаю, — отвечал Льюис.

— Я останусь с тобой: будем боксировать, — предложил Дик. — А потом — плавать...

Он снова обратил к Льюису доверчивое лицо.

— Нет! — ответил Льюис. Я взяла Дика за плечо.

— Пойдем, — сказала я. — Его надо оставить. Ему нужно о чем-то подумать. А я должна ехать в Рокпорт, и мне будет скучно одной: проводи меня. Ты что-нибудь расскажешь мне. А я куплю тебе журналы с картинками, куплю все, что ты захочешь! — говорила я с отчаянной настойчивостью.

Дик повернулся к Льюису спиной и стал подниматься по тропинке. Я рассердилась на Льюиса: с ребенком не ведут себя так! А кроме всего прочего, мне вовсе не улыбалось заниматься Диком. К счастью, в силу своей профессии, я умею вызвать доверие ребенка, мальчик вскоре повеселел. Мы устроили соревнование на велосипедах, и в последний момент я позволила ему обогнать меня; я накормила Дика мороженым с черной смородиной, мы поднимались на рыбачью лодку, словом, я так старалась, что он не хотел отпускать меня до самого ужина.

— Что ж, можете поблагодарить меня, — сказала я Льюису, входя в комнату. — Я освободила вас от этого мальчика. — И добавила: — Вы были отвратительны с ним.

— Это он должен благодарить вас, — ответил Льюис. — Еще минута, и я переломал бы ему кости.

Он лежал на своей кровати в старых полотняных брюках и рубашке с короткими рукавами и курил, глядя в потолок. Я с обидой думала, что ему действительно следовало бы поблагодарить меня. Сняв пляжное платье, я начала поправлять прическу.

— Вам пора одеваться, — сказала я.

— Я одет, — отвечал Льюис. — Разве вы не видите на мне одежды? Я кажусь голым?

— Вы же не собираетесь идти в таком виде, правда?

— Очень даже собираюсь. Не понимаю, почему следует менять костюм под предлогом того, что солнце село.

— Марри с Эллен делают это, а вы находитесь у них, — заметила я. — А кроме того, на ужин придут люди.

— Опять! — сказал Льюис. — Я приехал сюда не для того, чтобы и здесь вести дурацкую нью-йоркскую жизнь.

— Вы приехали сюда не для того, чтобы со всеми быть нелюбезным! — возразила я. — Уже вчера Эллен стала довольно странно поглядывать на вас. — Я вдруг умолкла. — О! В конце-то концов мне плевать! — продолжала я. — Поступайте как знаете.

Дело кончилось тем, что Льюис с ворчанием переоделся. «Он сам навязал мне это пребывание здесь, а теперь нарочно делает его невыносимым», — со злостью думала я. Я старалась изо всех сил, а он все портил. Я решила, что этим вечером не буду обращать на него внимания, слишком утомительно без конца следить за его настроениями.

Я выполнила то, что обещала себе: беседовала со всеми и не обращала внимания на Льюиса. В целом я находила друзей Марри симпатичными и провела приятный вечер. Около полуночи почти все гости разошлись, Эллен ушла, Льюис — тоже; я осталась с Марри, гитаристом и двумя другими людьми, мы проговорили до трех часов утра. Когда я вошла к нам в комнату, Льюис включил свет и сел на кровати:

— Ну что? Вы кончили болтать языком? Не думал, что женщина одна может наделать столько шума, за исключением, возможно, госпожи Рузвельт.

— Мне нравится разговаривать с Марри, — ответила я, начав раздеваться.

— Именно это я и ставлю вам в упрек! — сказал Льюис. И повысил голос: — Теории, вечно одни теории! Только хорошие книги делаются не с помощью теорий! Есть люди, которые объясняют, как писать книги, и есть те, кто их пишет, но это всегда разные люди.

— Марри вовсе не стремится быть романистом, он — критик, превосходный критик, вы сами это признаете.

— Он великолепный болтун! А вы тут как тут, готовы слушать его с умной улыбкой! Глядя на это, хочется стукнуть вас головой о стену, чтобы вложить в нее немного здравого смысла!

Я нырнула в постель, сказав:

— Спокойной ночи.

Он выключил свет, не ответив.

Я лежала с открытыми глазами. И даже не злилась: я ничего не могла понять! Эти сборища наводили тоску на Льюиса, пусть так, но ведь на весь день нас оставляли в покое, и, по правде говоря, Марри отнюдь не был педантом; до сих пор Льюису тоже доставляло удовольствие разговаривать с ним. Откуда эта внезапная враждебность? Вне всякого сомнения, Льюис метил в меня, решив испортить нам пребывание здесь; его обиды оказались живучими, но в таком случае его дурное настроение должно было бы предназначаться лишь мне. Видимо, он был зол на самого себя, если вот так винил во всем целый свет; быть может, он корил себя за те мгновения, когда, казалось, отдавал мне свою нежность: эта мысль была мне до того невыносима, что я хотела позвать его, поговорить с ним. Однако голос мой наткнулся на стиснутые зубы. Я слушала ровное дыхание Льюиса, он спал, это выглядело так безобидно, так невинно: все становилось возможным; казалось, все можно начать или начать заново. Он откроет глаза и скажет: «Я люблю вас, моя милая уроженка Галлии». Но нет, он так не скажет, и эта невинность всего лишь мираж: завтра все будет так же, как сегодня. «Неужели нет никакого способа выбраться из этого?» — с отчаянием спрашивала я себя. Меня охватило возмущение. «Чего он хочет? Что он собирается делать? О чем думает?» Я терзалась вопросами, а он тем временем спокойно отдыхал, далекий от всяких мыслей: это было слишком несправедливо! Я попыталась ни о чем не думать, но нет, заснуть мне не удавалось. Я тихо поднялась. Дик помешал мне искупаться после полудня, и мне вдруг захотелось прохлады воды. Я надела купальник, пляжное платье, взяла старый халат Льюиса и босиком пересекла спящий дом. Какой глубокой была ночь! Надев полотняные туфли, я добежала до пляжа и легла на песок. Было очень тепло, я закрыла глаза при свете звезд, и плеск воды усыпил меня. Когда я проснулась, большое красное светило вставало из воды; то был четвертый день Творения: солнце только что родилось, страдание людей и животных еще не было изобретено. Я слилась с морем; лежа на спине, я колыхалась на волнах, в глазах у меня отражалось небо, и я ощущала свою невесомость.