Симона Бовуар - Мандарины

— Я помню.

— У них все те же красивые лица и черные косы, а мы никогда их больше не увидим, — сказал Льюис. И вздохнул: — Как все это далеко!

В голосе его звучала такая же точно печаль, как в джунглях Чичен-Ицы, когда он говорил мне о доме в Чикаго. «Если я стану воспоминанием в его сердце, он будет думать обо мне с такою же нежностью», — подумалось мне. Но я не хотела становиться воспоминанием.

— Быть может, когда-нибудь мы вернемся и снова увидим индеаночек.

— Уверен, что нет, — сказал Льюис, вставая. — Пойдем прогуляемся. Ночь так хорошо пахнет.

— Надо вернуться к тем людям, Льюис. Они заметят наше отсутствие.

— И что? Мне нечего им сказать, точно так же, как им мне.

— Но это друзья Марри: не слишком любезно исчезнуть вот так. Льюис вздохнул:

— Как бы мне хотелось иметь супругу индеаночку, которая беспрекословно следовала бы за мной всюду, куда я захочу!

Мы вернулись в дом. Льюис утратил всю свою веселость. Он много пил и отвечал лишь каким-то ворчанием на вопросы, которые ему задавали. Сев рядом со мной, он с неодобрительным видом прислушивался к разговору. Я сказала Марри, что во Франции многие писатели задаются вопросом, имеет ли смысл сегодня писать. Все с жаром принялись обсуждать это. Лицо Льюиса становилось все более мрачным. Он питал отвращение к теориям, системам, обобщениям. Я знала почему: для него идеи — это не набор слов, а что-то живое; те, что он принимает, шевелятся у него внутри и все сдвигают, ему приходится проделывать тяжелую работу, чтобы навести порядок у себя в голове, и это немного пугает его; и в этой области он тоже стремится к надежности и безопасности, ему претит чувствовать себя потерянным; он часто замыкается. И сейчас явно отгораживался от всех. Но в какой-то момент не выдержал:

— Почему пишут? Для кого пишут? Если начать спрашивать себя об этом, то ничего уже не напишешь! Пишешь, и все тут, и люди тебя читают. Пишут для тех людей, которые тебя читают. Такими вопросами задаются писатели, которых никто не читает!

Это вызвало неловкость. Тем более что там действительно присутствовало немало писателей, которых никто не читал и не прочтет. К счастью, Марри все сгладил. Льюис опять замкнулся в своей скорлупе. Через четверть часа мы распрощались.

Весь следующий день Льюис хмурился; когда Дик, размахивая револьвером, с криком явился на пляж, он смотрел на него недобрым взглядом; со злобой в душе Льюис преподал ему урок бокса и повел плавать. Вечером, пока я беседовала с Эллен и Марри, он погрузился в чтение газет. Я знала, что Марри не станет обижаться на такую малость, но беспокоилась из-за Эллен. «Вчера он слишком много выпил, завтра настроение его улучшится», — с надеждой говорила я себе, засыпая.

Я ошибалась. На следующее утро Льюис ни разу мне не улыбнулся. Эллен была растрогана, потому что он отобрал у нее пылесос и пропылесосил весь дом от погреба до чердака: однако этот хозяйственный раж внушал подозрение. Льюис старался отвлечься: от чего он бежал? За обедом он был довольно любезен, но, очутившись наедине со мной на пляже, тотчас сказал резким тоном:

— Если этот мерзкий молокосос снова будет приставать ко мне, я сверну ему шею.

— Вы сами виноваты! — сердито ответила я. — В первый день вам не следовало быть с ним таким любезным.

— В первый день я всегда поддаюсь, — ответил Льюис злым голосом.

— Да, но существуют и другие люди, — с живостью возразила я. — Вам надо помнить об этом.

Сверху посыпались камушки, по тропинке спускался Дик; на нем были штаны в черную и белую клетку, белоснежная рубашка и ковбойский пояс; он подбежал к Льюису:

— Почему ты пошел сюда? Я ждал тебя наверху. Вчера ты сказал, что после обеда мы поедем кататься на велосипеде.

— Мне не хотелось никуда ехать, — ответил Льюис. Дик с упреком посмотрел на него:

— Вчера ты сказал: поедем завтра. Завтра — это сегодня.

— Если это сегодня, то, значит, не завтра, — сказал Льюис. — Чему тебя учат в школе? Завтра — это завтра.

Дик открыл рот с несчастным видом; он схватил Льюиса за руку.

— Ну давай! Поедем, — просил он.

Льюис резко высвободил руку: примерно такой вид был у него в тот день, когда он пнул каменного дракона. Я положила руку на плечо Дика:

— Послушай, хочешь, я возьму тебя кататься на велосипеде? Мы поедем в деревню, будем смотреть на пароходы и есть мороженое.

Дик без восторга взглянул на меня.

— Он обещал поехать, — сказал мальчик, показывая на Льюиса.

— Он устал.