Симона Бовуар - Мандарины

В его кабинете легкий шорох; он читает, размышляет, строит планы. Добьется ли он успеха? А если нет, что тогда? Незачем предполагать худшее, нас никто не проглотил; мы просто прозябаем на обочине уже не нашей истории, и Робер обречен на роль пассивного наблюдателя: что он сделает со своею жизнью? Я знаю, революция вошла в его душу, она стала его абсолютом: юность наложила на него неизгладимый отпечаток. В течение всех этих лет, когда он рос среди домов и жизней цвета сажи, социализм был его единственной надеждой; он поверил в него не из благородства и не по логике, а по необходимости. Стать человеком означало для него стать активистом, как отец. Понадобилось много всего, чтобы отторгнуть его от политики: бурное разочарование 1914 года, разрыв с Кашеном через два года после Тура {17} 17 ...разрыв с Кашеном через два года после Тура... — В декабре 1920 г. в г. Туре состоялся съезд социалистической партии, который ознаменовался созданием Французской коммунистической партии. В 1922 г. в Париже состоялся II съезд ФКП, на котором Марсель Кашен (1869—1958), парламентарий и главный редактор газеты «Юманите», ратовал за единство партии, основанное на полном подчинении всех несогласных железной партийной дисциплине («тактика единого фронта»). Не все делегаты согласились с подобной позицией, и в результате съезд не принял никаких решений. , невозможность разжечь в социалистической партии былое революционное пламя. При первом же случае он снова включился в борьбу и теперь, как никогда, увлечен ею. Успокаивая себя, я говорю, что он далеко не исчерпал своих возможностей. После нашей свадьбы в течение тех лет, когда он отошел от активной деятельности, он много писал и был счастлив. Да, впрочем, был ли? Меня устраивало так думать, и вплоть до этой ночи я никогда не решалась доискиваться, что думает он сам, оставаясь с собой наедине: я уже не чувствую себя уверенной в нашем прошлом. Если он так быстро захотел ребенка, то наверняка потому, что меня было мало для оправдания его существования; к тому же, возможно, он искал реванша над будущим, на которое не мог уже влиять. Да, это стремление к отцовству кажется мне весьма красноречивым. Не менее красноречива и горечь нашего паломничества в Брюэ. Мы бродили по улицам его детства, он показывал мне школу, где преподавал его отец, и мрачное строение, где в девять лет он слушал Жореса; {18} 18 Жорес Жан (1859—1914) — французский историк, политический деятель, один из руководителей Французской социалистической партии, основатель газеты «Юманите» и убежденный борец против колониализма и милитаризма; под редакцией Жореса публиковалась «Социалистическая история Французской революции» (1901—1908), которой зачитывался Сартр в годы оккупации. он рассказывал мне о своих первых встречах с повседневным несчастьем, с работой без надежды; он говорил слишком быстро и слишком отстраненно, потом вдруг сказал взволнованным голосом: «Ничего не изменилось; ну а я пишу романы». Мне хотелось верить в мимолетность его волнения; Робер был слишком весел, чтобы я могла заподозрить у него серьезные сожаления. Но после Амстердамского конгресса {19} 19 Амстердамский конгресс. — Имеется в виду состоявшийся в Амстердаме в 1904 г. конгресс II Интернационала, принявший историческое решение о создании единых национальных социалистических организаций. , в течение всего периода, когда он организовывал комитеты бдительности, я увидела, что он может быть гораздо веселее, и вынуждена была признать одну истину: раньше он с трудом сдерживался. Если он опять будет обречен на бессилие, на одиночество, ему все покажется тщетным, даже литература, в особенности — литература. Между 1925 и 1932 годами, с трудом сдерживаясь, он, правда, писал. Но это было совсем другое дело. Он поддерживал связь с коммунистами и некоторыми социалистами; он хранил надежду на рабочее единство и конечную победу; я наизусть знаю слова Жореса, которые он повторял при всяком удобном случае: «Человек завтрашнего дня будет гораздо сложнее и духовно богаче всех тех, кто известен доныне истории». Он был убежден, что его книги помогают строить будущее и что человек завтрашнего дня прочтет их, потому-то, разумеется, он и писал. Перед лицом перечеркнутого будущего это утратит всякий смысл. Если современники его уже не слушают, если потомки его не понимают, ему остается лишь умолкнуть.

И что же? Что с ним станется? Живое существо, превратившееся в пену, это ужасно, но есть судьба пострашнее: судьба паралитика, лишенного дара речи. Уж лучше смерть. Неужели когда-нибудь я дойду до того, что буду желать смерти Роберу? Нет. Такое немыслимо. На его долю уже выпадали жестокие удары, он всегда с ними справлялся, справится и теперь. Не знаю как, но он что-нибудь придумает. Не исключено, например, что в один прекрасный день он вступит в коммунистическую партию; разумеется, сейчас он об этом не думает и слишком резко их критикует; но предположим, их линия изменится, предположим, что кроме коммунистов не останется иных сплоченных левых сил, и вот тогда, спрашиваю я себя, вместо того чтобы бездействовать, не присоединится ли в конечном счете к ним Робер? Мне такая идея не нравится. Ему будет труднее, чем кому бы то ни было, подчиняться призывам, с которыми он не согласен. У него всегда были собственные мысли относительно тактики, которой следует придерживаться. Да и потом, сколько бы он ни пытался приспособиться к цинизму, я прекрасно знаю, что он навсегда сохранит верность своей старой морали; идеализм других вызывает у него улыбку, но своему собственному он не изменит и никогда не сможет смириться с некоторыми методами коммунистов. Нет, такое решение не годится. Слишком многое разделяет его с ними; его гуманизм иной, чем у них. Он не только не сможет больше писать ничего искреннего, но обязан будет вообще отречься от своего прошлого.