Ганс Носсак - Спираль

Больше всего нас поразило, что он стоял во весь рост. Все мы были почему-то убеждены, что стоя замерзнуть невозможно. Мы априори считали до этого, что замерзающий человек обязательно упадет или ляжет, выбившись из сил. Как раз от лежанья на снегу нас все предостерегали. И вот, гляди-ка, человек стоял выпрямившись, на своих ногах, ни к чему не прислонясь. Да и к чему ему было прислониться? И мы не осмелились положить его горизонтально, ведь он мог сломаться посередине.

Разумеется, для нас тоже существовала возможность замерзнуть, но кто думает о такой возможности всерьез?

Я старался освободить голову человека от маски из обледенелого снега, которая приросла к его шапке, бровям и к щетине на лице; впрочем, и у нас иногда все лицо было в ледяных сосульках. Мои спутники молча наблюдали за мной, они ждали, что будет дальше; эту работу не могли делать несколько человек одновременно, вот они и предоставили ее мне. Я должен был соблюдать сугубую осторожность, чтобы ничего не повредить. Чуть дотрагиваясь, я похлопывал варежкой по лицу замерзшего. Глаза у него были закрыты, глазные яблоки твердые, как мраморные шарики.

- Ничего удивительного, - сказал я. - Он даже не надел темных очков, а снег такой слепящий, поневоле зажмуришься.

И тут вдруг мы обнаружили, что человек этот улыбался. Нет, он не насмехался над нами - что за чепуха! - он улыбался еще с тех самых пор. Это не был оскал мертвеца, ничего общего с улыбкой не имеющий. Обледеневший человек улыбался по-настоящему, улыбка притаилась в уголках его глаз, растянула тонкие бескровные губы. Он улыбался едва заметно, сперва казалось даже, ты ошибся. Но когда ты вглядывался внимательней, улыбка была видна отчетливо. Так улыбаются люди, которые вспоминают о чем-то приятном, как бы про себя, даже не подозревая, что на их лице блуждает улыбка. И более того, если кто-либо посторонний ее замечает, улыбка исчезает сразу. Ведь посторонние люди спрашивают, в чем дело, и человеку становится неприятно - он не может дать вразумительного ответа. Однако этот человек оледенел, и потому все мы увидели его улыбку. Не знаю, что думали другие. Но по всей вероятности, ход их мыслей совпадал с моим. Почему бы и нет? Лучше всего наше состояние можно было определить словами: внезапно ситуация, в какой мы очутились, показалась нам довольно бессмысленной. И это было скверно, несравнимо хуже, чем если бы мы просто испугались. Словно по уговору, мы держались тише обычного. Например, в характере Патрика было бы отмочить какую-нибудь глупую шутку. Скажем, хлопнуть мертвеца по плечу и громко воскликнуть: "Привет, старик, наконец-то мы тебя настигли. Тебе хорошо смеяться, а каково нам!" Подобным образом он должен был бы себя повести. Но ничего такого не произошло. И не из-за невольного почтения к умершему или к смерти, как это считалось в давние времена. За свою жизнь мы успели навидаться мертвецов и привыкнуть к этому зрелищу. По-моему, дело было лишь в улыбке оледеневшего человека. Она сковывала нас; не надо забывать также, что позади были чрезвычайно трудные недели и что нам вообще было не до смеха. Хотя до этого мы часто отпускали остроты. Это уж как водится.

В тот памятный день мы не пошли дальше. Как раз наступил полдень обеденный час, обычно мы не разрешали себе заканчивать в это время наш дневной переход. Но на сей раз не пришлось даже принимать решения, все произошло само собой.

Оставив мертвеца стоять, как он стоял, мы разбили в ста метрах от него лагерь. Точно так же, как всегда. Каждый из нас делал определенное количество заученных движений, работа продвигалась быстро, времени на праздные мысли не оставалось. Мы поставили палатку и зажгли спиртовку. Собакам бросили сушеные рыбины, и после того, как каждая из них, урча, сожрала свою порцию, они свернулись калачиком на снегу. Наши собаки пользовались буквально каждой свободной минутой, чтобы поспать, уткнувшись мордой в задние лапы. За это время поспела и наша еда. Разогрелись консервные банки с бобами в сале. Кто-то, как всегда, раздал капсулы с рыбьим жиром, и, проглотив их, мы уселись в палатке и принялись за еду. Ели мы обычно не торопясь, медленно, так лучше отдыхается. За едой не вели длинных разговоров. В общем, все шло своим чередом. Только когда бутылка рома, пущенная по кругу, вернулась на прежнее место и каждый сделал глоток, кто-то - не помню теперь кто, - помедлив немного, сказал: "Ему тоже не мешало бы согреться", он словно бы из вежливости произнес нечто вроде тоста за того человека на снегу. И тут мы все почувствовали: нам неприятно, что он стоит на морозе и улыбается, в то время как мы сидим в теплой палатке и едим горячий суп, запивая его ромом. Но никто не поддержал разговора. Да и что мы могли, в сущности, сделать? В конце концов, нашей вины здесь не было. Пусть бы лучше сидел дома.