Шон О'Фаолейн - Деточка

- Злюсь? - зарычал он. - Злюсь? Может, я ослышался? Разве я злился из-за бренди? Или из-за счета от бакалейщика? А от мясника? Не говоря уже о ста двадцати пяти фунтах семнадцати шиллингах и шести пенсах, которые ты задолжала Джо Розенбергу.

Мать в ужасе смотрела на него, съежившись и сжав маленькие сухие ручки.

- Ой, Бенджи, - затрепетала она, - ты больше ничего не знаешь?

У него отвисла челюсть, руки бесцельно двигались, и можно было успеть пересчитать все 125 фунтов 17 шиллингов 6 пенсов по одной монете, прежде чем он овладел собой.

- Матерь божья, - прошептал он наконец, - что еще?

Хлюпанье перешло в стон:

- Эти чертовы ростовщики!

Бенджи отвалился и беспомощно, как клиент в парикмахерском кресле, уставился в потолок. Стон тем временем усилился до вопля:

- Господи, хоть бы ты... давным-давно женился... святоша несчастный... заедаешь мою жизнь... бренди давал с наперсток, как ребенку... заставлял ставить какие-то жалкие шиллинги... цеплялся с утра до вечера... следил за каждой копейкой... Давай, - кричала она, - давай женись! Терзай эту несчастную! Как меня терзаешь!

Глаза Бенджи терпеливо разглядывали потолок, будто он искал там ответа на загадку жизни. Ничего не обнаружив, Бенджи перевел взгляд на небо. Потом попробовал найти разгадку в траве под окном. В конце концов он посмотрел на забавно сморщенное лицо матери, очень похожее в эту минуту на рожицу младенца, замученного коликами, и захохотал. Он хохотал и не мог остановиться.

- Честное слово, мамуля, - хрипел он, - смирительная рубашка - вот что тебе нужно. Старая ты негодница.

Она сжала его руки и притянула сына к себе.

- Деточка моя, это единственные человеческие слова за последние полгода.

Бенджи высвободился из ее объятий, встал, посмотрел на мать сверху вниз и с острой жалостью подумал, что им обоим здорово досталось с прошлой Пасхи. Он погладил ее по руке и сказал:

- Пойду пройдусь.

Через десять минут он вернулся с бутылкой бренди. Достал бокалы, налил их до краев. Протянул один матери, уселся на ручку ее кресла, обнял мать за плечи и чокнулся с ней. Она хотела было возмутиться, но, взглянув на него, замолчала. И скоро они уже хохотали как дети или влюбленные и обсуждали предстоящую свадьбу как обычные мать с сыном.

Час спустя, основательно выпив, Бенджи надел пальто и шляпу и отправился к Анджеле. Она была в джинсах, плотно облегавших ее крутые бедра, и он бы с наслаждением стиснул ее до полусмерти, если бы чувствовал себя немножко поувереннее. Она привела Бенджи в гостиную, прикрыла за собой дверь, подошла к нему и влепила пощечину. Она назвала его гадом ползучим, гнусным слизняком, чертовым маменькиным сыночком. Она спросила, не воображает ли он, что ее можно бросать и подбирать, когда заблагорассудится. Она объяснила, что не выйдет за него замуж, даже если он останется последним мужчиной на земле. Она спросила: за кого он ее принимает - за шлюху? Она спросила: почему бы ему не жениться на своей обожаемой мамочке? Ни на один из этих вопросов Бенджи не смог бы дать искреннего ответа, да и вообще никакого. Она закатила ему вторую пощечину. Потом разрыдалась на его плече. Без четверти два вошла хозяйка в халате и вышвырнула его из квартиры, жалкого, измочаленного, но обрученного.

И он-таки женился на Анджеле, когда умерла старушка мать. Через пять лет. Как он сам сказал на свадьбе одному холостому приятелю, дразнившему его столь ранним браком:

- Может, это и смешно, но должен же человек, черт подери, хоть немножко считаться с матерью, как ты думаешь?