Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— У вас есть револьвер? Так берите его и бейте прямо в череп старого идиота, который сидит перед вами. Не бойтесь, там нет ни крошки ума.

— Серьёзно, Наум Абрамович, в чём дело?

Наум Абрамович отрывает голову от спинки и снимает сдвинутую набок шляпу.

— Я говорю вам совершенно серьёзно. Если этого не сделаете вы, сделаю я сам. Вы знаете, что никакого золота нет?

Крук не сразу понимает, о каком золоте идёт речь.

— Ах, залежи-россыпи! То есть как «нет»? А куда же они девались?

— Куда? Хе! Туда, где были. Никуда. Золото существовало в нашем воображении. Вы знаете, что Гунявый — не Гунявый? Нет? Терниченко у вас не был?

Крук уже всё понимает. Но странно: вместо гнева, возмущения, злости, хотя бы понятного удивления он начинает вдруг громко, раскатисто, дико хохотать. Даже припадает к стене и, обняв её руками, трясётся от хохота.

Финкель и Нина смотрят на него. Финкель тихо шепчет:

— Так, так: истерика. Так я и знал. Дай ему воды. Быстрее! Прокоп Панасович!… Прокоп Панасович!…

Нина бежит в угол, наливает стакан воды и подносит Круку, Но он удивлённо смотрит на воду, на Нину и на Финкеля, с ещё большей, словно удвоенной силой взрывается хохотом и бессильно падает на стул.

— Ой, ой! Простите, ради Бога… Но ведь…

И снова, снова.

Нина, насупив брови, ставит стакан на стол, а Финкель пожимает плечами.

Наконец Крук затихает, вытирает лицо платком.

— Простите, Наум Абрамович, но я не слышал в своей жизни ничего более комического, чем эта история. Да это же просто знаменито! А Гренье? А акционерное, анонимное общество? А омоложение Франции украинским золотом?

Новый взрыв хохота швыряет Крука в кресло рядом с Финкелем.

— Ох, умру! Вот так спасли, можно сказать! Так кто же он в действительности, этот как бы Гунявый?

Финкель сидит, по-прежнему раздавленный.

— Вам экстренно важно знать, кто он? Лучше б я познакомился с чумой, чем с ним. Старый идиот, кретин, сволочь! Четыре года гонялся за каким-то паршивым актёришкой! А? Всё здоровье и покой, собственный и своей семьи, истратил на него, паскудника! Ну? Так не разбить этот череп? А? Что ж я теперь? Мертвяк, разбитая, старая кляча. На бойню меня, и точка. Можете теперь везде говорить, что Финкель — последний дурак и кретин. Даю вам все полномочия. Это не вернёт вам ваших денег? Мне моих тоже. И вот эта тоже имеет право сказать своему отцу: ты старый паскудник и остолоп. Потому что она всех нас кормила, пока я…

Он тяжело наклоняется, поднимает с пола портфель, молча встаёт и берёт шляпу.

— Куда же вы, Наум Абрамович? Подождите!

Но Наум Абрамович машет рукой и заплетающейся походкой быстро выходит из кабинета.

Крук хмурится, бросает взгляд на Нину, которая сидит за своим столиком, бессильно положив на него руки, и начинает снова ходить по кабинету.

Нина тихо вправляет бумагу в машинку и начинает печатать.

Вдруг Крук останавливается, торопливо, словно спеша или кого-то опасаясь, вынимает из кармана письмо, сложенное вчетверо. Развернув его, решительно подходит к Нине и кладёт письмо перед нею.

— Прочитайте. Сейчас же.

А сам усаживается в кресло и обхватывает голову руками.

Пока Нина читает, он ни разу не смотрит на неё. Только когда стихает шелест бумаги и около столика Нины наступает тишина, он медленно поднимает голову. Она сидит с пылающим лицом. (Это он со страхом и радостью замечает!) Но брови её сведены, в глазах знакомое упрямство. На его взгляд она не реагирует. Лист зажат в лежащей на столе руке. Крук медленно приближается к ней, молча останавливается, силясь сдержать кривую улыбку.

Нина резко поворачивается к нему, взгляд её гневных глаз — как прыжок.

— Почему вы только теперь дали мне это письмо?

Крук слегка отшатывается — и от этого взгляда, и от этого вопроса.

— Как это «теперь»?

— Так, теперь. Почему не вчера, не сегодня, до прихода отца? Теперь, вы полагаете, я соглашусь продать себя за Бразилию? До прихода отца ваш «приятель» покупал за виллу и драгоценности!

— Нина! Ради Бога!

Но она встаёт и бежит в угол к своей одежде. Крук бросается за нею.

— Мадемуазель Нина! Мадемуазель!

Она лихорадочно всовывает руки в рукава манто и хватает шляпку.

— Подождите. Выслушайте хотя бы…

Нина напяливает шляпку на голову задом наперёд и хватает сумочку.

— Пустите меня!

Крук глубоко вздыхает и отодвигается в сторону.

— Идите. Если вы можете ответить на подобное письмо только так, то идите себе с Богом. Но проще и честнее было бы сказать, что я смешон и что бразильская идиллия — для вас дикость и безумие. Зачем же разыгрывать какую-то обиду и возмущение?