Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— Я объясню всё сразу же, когда придёт Загайкевич.

И снова — загадочная улыбка. Как раз в это мгновение дверь открывается и входит Загайкевич. Тщательно одетый, чисто, до синевы выбритый, со свежей пудрой на подбородке и уставшими, грустноватыми глазами. Он не удивляется, ни о чём не спрашивает, как Соня, даже не окидывает Кавуненко изучающим взглядом, а просто и очень вежливо здоровается.

— Я к вашим услугам, господин Кавуненко. Чем могу служить?

Нестеренко кладёт шляпу себе на колени и, улыбаясь, поочерёдно смотрит на обоих.

— Прежде всего разрешите сообщить, что я не Кавуненко. Это ненастоящая моя фамилия.

Соня пытается сесть удобнее, положив руки за спинку кресла, но при этих словах рука её застывает на полдороге. Загайкевич же только и произносит удивлённо-вежливо:

— А?

— Но и не Гунявый. Я — Нестеренко.

Морщинки вокруг носа становятся отчётливее. Соня быстро поворачивается к нему, а Загайкевич молча вонзает в него взгляд. Однако сдержанно и так же вежливо спрашивает:

— Простите, это ещё одна ваша фамилия?

— Да, ещё одна.

Загайкевич слегка кланяется.

— Очень приятно. Но не будете ли вы добры объяснить, зачем мне это нужно знать.

— Охотно. Но прежде всего я скажу ещё, что и ваши фамилии не Загайкевич и не Кузнецова.

Тут даже Загайкевич утрачивает свою корректную сдержанность и быстро переглядывается с Соней. Она же откровенно сверлит Нестеренко взглядом.

А тот добродушно смеётся:

— И никакого золота, голубчики, у меня нет. И вы напрасно потратили столько сил, времени и денег на охоту за бедным актёром. Я — актёр. Никакого Гунявого не знаю и в глаза его никогда не видел, хотя и слышал о нём много. А вот вам и доказательства…

И Нестеренко вынимает из бокового кармана приготовленные фотографии со старыми подписями, надписями, обозначениями дат и ролей из пьес, имеющих отношение к снимкам.

— А в поясе, госпожа Кузнецова, никаких документов не было. Там были только эти дорогие мне бумажки. Для других они мусор.

Соня мельком вскидывает на него глаза и снова устремляет взгляд на фотографии, которые внимательно рассматривает Загайкевич. Оба они молчат, не возражая, но и не соглашаясь. Что же касается фотографий, то сомнений быть не может: это человек, который перед ними.

Загайкевич молча возвращает фотографии. Губы его плотно сжаты, глаза холодные, злые, колючие.

— Можно полюбопытствовать, как вы обо всём узнали?

Голос у него теперь сухой, мягкая вежливость улетучилась.

Нестеренко какое-то время думает, поглаживая рукой тулью шляпы.

— Хорошо, я вам скажу. За мной охотились и другие люди, и гонялись они за теми же золотыми россыпями. Они следили за вами. Когда выяснилось, что я не Гунявый, они рассказали обо всём мне.

— А кто эти люди?

Нестеренко с улыбкой отводит руку в сторону.

— Вот уж этого я вам, простите, не скажу.

Губы Загайкевича становятся совсем тонкими, как тёмная гарусная ниточка. Он молча смотрит себе под ноги и, видимо, чувствует себя как человек, который думал, что он едет курьерским поездом в определённом направлении и неожиданно узнал, что оказался совсем в другом месте.

А Соня откровенно, совсем по-новому всматривается в Нестеренко — как в ребус, который до сих пор никак не могла разгадать. Так вот оно что!

А тот снова поглаживает шляпу.

— У меня к вам одна просьба, господин Загайкевич.

Загайкевич невнимательно бросает:

— Пожалуйста…

— Не могли бы вы дать мне какое-нибудь удостоверение, что я — не Гунявый?

Удивление неизбежно:

— Зачем вам это?

Нестеренко твёрдо и прямо смотрит на него:

— Я хочу ехать на Украину. Но, принимая во внимание, что наша власть не разрешит мне вернуться, я поеду туда нелегально. В случае же моего ареста хочу отвечать только за себя, а не за других.

Загайкевич пристально всматривается в больное, измученное, но спокойное лицо этого странного человека.

— Почему же вы думаете, что вам не разрешат? Подайте заявление.

— Заявление не поможет. А если и дадите мне разрешение, то сразу же по приезде арестуете и расстреляете.

Загайкевич гадливо морщится:

— И как это людям не надоест до сих пор нести околесицу: советская власть расстреливает не за глупость, а только за преступления.

Нестеренко согласно кивает:

— Я и совершил преступление. Убил чекиста.

— А?

Загайкевич сразу меняется.

— Он изнасиловал и убил при мне мою жену. Я задушил его собственными руками.