Владимир Винниченко - Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— А ты всё лежишь, Леська? И не стыдно?

— А какого лешего вставать? В доме холодно, как на псарне.

Мик быстро выбирается из своего мокрого коротенького коверкотика с жалким жёваным поясочком и вешает их на крючок.

И снова, когда вот так неожиданно появляется Мик, странно видеть эту высокую фигуру в коротеньких цивильных брючках с пузырями на коленях, в пиджачке с короткими рукавами. И сразу заметно, что лицо вытянулось ещё сильнее и стало, как у арестантов, серым, исчезла нежная розовость светлого блондина, которой так завидовали девушки. А серые большие глаза — болезненно-блестящие, напряжённо-глубокие.

Леся равнодушно, тупо следит за движениями Мика из-под воротника шубки, которой она укрылась. Копна спутанных волос сбилась на плечо, пряди упали на лоб. Глубокие сине-фиолетовые глаза прищурены, пухлая нижняя губа брезгливо подпёрла верхнюю и переломила губы вниз.

— Вставай, Леська! Пойдём ужинать.

— Урвал где-нибудь денег, что ли?

Мик, испугавшись, прекращает вытирать полотенцем лицо и поворачивается к кровати.

— Как? У тебя же оставалось десять франков?

— Ага! Лопнули! Припёрлась прачка да как начала тут вопить, вот я и вынуждена была заткнуть ей пасть этой бумажкой. А у тебя ничего?

— Тридцать пять сантимов.

Леся закидывает руки за голову и зевает.

— Плевать. Присупонь живот.

Мик расставляет ноги и опускает голову. Ага, значит, начинает шарить в мозгу, вытаскивая какой-нибудь из сотни своих химерических проектов. Странное дело! Чем сильнее обостряется нужда, тем менее практичны его проекты. Вот сейчас непременно начнёт говорить об «Ателье Счастья».

Мик снова озабоченно и недоуменно встряхивает головой, хмыкает и смотрит в пол.

— Скверное дело! Надо, очевидно, искать деньги.

— Да уж не без того. Без денег как-то неудобно.

— Гм! Два часа ждал в кафе этого жулика Козулю, и не пришёл, чёртов сын. Значит, выскользнула дичь и на этот раз. Неприятно. Но это, конечно, ерунда. Найду! Я тебе говорю, Леська, лет через пять максимум у нас будут миллионы!

— Не сомневаюсь.

— А я тебе говорю, будут. Попадись мне только сейчас идиот с пятьюдесятью тысячами, и я… через два года — да через год! — буду иметь миллион!

— Только что-то не попадаются чёртовы идиоты, вот беда.

— Попадётся! Человек, Леська, может всё, что он хочет и во что верит. Факт. Хочешь быть известной писательницей? Будешь. Только пожелай — и садись, пиши. Напишешь чёрт знает что? Нигде не напечатают? Плюй. Пиши дальше. Снова отвергнут? Начхать, пиши. Пиши, пролезай, заходи то с одной стороны, то с другой. Где-нибудь хоть раз, да пристроишься. А потом ещё где-нибудь и ещё. А потом так намозолишь всем глаза, что станешь «нашей известной, уважаемой, талантливой». Правда! Был у меня один товарищ, бездарь образцовая. Он писал такие безнадёжно бездарные вещи, что собаки выли от его «произведений». Его гнали изо всех редакций, над ним смеялись, его звали не иначе, как Антошка. А он упрямо лез себе и лез! И теперь он «наш уважаемый, известный, талантливый писатель», не Антошка, а Антон Петрович Гаврильчук. Ну? Точно так же во всём остальном. Хочешь быть знаменитым политиком? Пожалуйста. Пробивайся, выступай, мозоль глаза, насилуй. Мели что угодно, любую белиберду, лишь бы только с верой в себя, и станешь лидером партии, министром, главой правительства, президентом. Хочешь перевернуть весь мир? Перевернёшь. Только желай, верь, лезь, защищай, разбивай и перевернёшь. Вот так же и с миллионами. И что такое какой-то несчастный миллион?

Мик с глубоким презрением засовывает руки в карманы коротеньких брючек и высоко поднимает плечи.

— Подумаешь, какая необыкновенная штука! Людям нашего с тобой опыта, с нашим пониманием той мерзости, что называется современной моралью, с нашей волей и ненавистью — не добыть какой-то там паршивый миллион? Смешно.

Леся вяло водит по потолку чистыми, удивительно яркими на ровно-белом лице глазами.

— Что-то слишком уж долго нам смешно.

— Значит, недостаточно ещё созрели наша воля и готовность.

Леся пожимает плечами и тут же подтягивает соскользнувшую с них шубку к подбородку.

— Гм, «не созрела». Не понимаю, какое тебе ещё созревание нужно. Разве мы не переступили уже «через все границы добра и зла», как ты говоришь? Разве мы не можем украсть, ограбить, задушить, обмануть, убить?

Шубка сползает с плеч, и Леся опирается на локоть, а прядь нежнопепельных волос опускается на фиолетовый глаз.