Фрэнк О'Коннор - Сын своего отца

Среди писательских жен миссис Йитс нравилась мне больше всех. Я питал к ней давнюю любовь, начавшуюся еще в те дни, когда я только появился в Дублине и она несчетное число раз помогала мне скрыть перед окружающими мою робость и неловкость. Помню, кто-то затащил меня на фешенебельный вечер к Гогарти. Я сидел в углу ни жив ни мертв, как вдруг дверь отворилась и вошла Джордж Йитс. Обведя комнату взглядом, она тотчас направилась ко мне и села рядом.

- Откуда вы узнали, как плохо у меня на душе? - спросил я.

- У вас точно такой вид, как у Вилли, когда на него нападает робость, улыбнулась она. - Вот вы и пальцы запустили в волосы.

Я всегда считал, что никто в мире, прежде всего сама Джордж Йитс, не догадывался о моих чувствах, но в последнее время меня берет сомнение Йитс, пожалуй, все-таки догадывался.

Той ночью я не понимал, что означает для меня смерть Йитса. В конечном итоге его смерть привела меня к самому важному в моей жизни решению решению, о котором я потом никогда не пожалел. Но тогда я был слеп и по отношению к самому себе, и по отношению к тому, что происходило в Театре Аббатства, и эта слепота предопределила ту мучительнейшую стезю, по которой я пошел, меняя курс своей жизни.

В ту ночь мне казалось, я знаю, кого потерял в Йитсе. Не друга - нет, а того, кто мог бы им быть.

Как-то во время его последнего пребывания в Ирландии, я встретил его сестру Элизабет.

- Почему вы не заходите к У. Б.? - спросила она меня в лоб.

Элизабет была красавица и держалась, как сказали бы в Америке, с преднамеренной резкостью, которая считается принадлежностью старинных американских семей.

И как каждый, кто сталкивается с преднамеренной резкостью, я ответил непреднамеренно резко:

- Боюсь, что буду его раздражать.

- Ну что вы, - сказала она, словно ничего не понимая. - Когда вы заходите, он потом всегда об этом говорит. Знаете, он ведь очень одинок.

Господи, кто-кто, а я это знал. Знал еще с тех пор, когда много лет назад Джордж Йитс села рядом со мной на вечере у Гогарти. Я пошел к Йитсу. Он выглядел очень подавленным, сказал, что нуждается в отдыхе, и я, расхрабрившись, предложил:

- Почему бы вам не погостить у нас? Вам будет у нас очень хорошо.

Он помолчал, не находя, что ответить, затем на его лице мелькнула мальчишеская усмешка.

- Старым людям надо гостить у старых друзей. Для других они могут оказаться обузой.

Со смертью великого человека не только рождается легенда, но и кончается период истории. Йитс сам это понимал, озаглавив одну из своих автобиографических книг "Ирландия после Парнелла". Когда-нибудь напишут книгу, которую озаглавят "Ирландия после Йитса".

Но многое из того, что происходит после смерти великого человека, происходит еще при нем, только, пока он жив, этому не придают большого значения. Смерть, вырывая вещи из привычного ряда, обнаруживает их значение.

Теперь, когда Йитс ушел навсегда, мне вдруг открылось, что кругом господствует посредственность, а к посредственности бесполезно обращаться - что с вызовом, что с просьбой. Талант, как всякая форма созидательной энергии, обладает своей диалектикой; из его бурных и мучительных противоречий рождается синтез, а посредственность, у которой нет ни тезиса, ни антитезиса, ведет всего лишь биологическое существование.

Я ушел из театра, хлопнув дверью. На каждом шагу я ощущал, что со смертью Йитса я остался один среди людей, из которых никому не могу доверять. Единственное, о чем я тогда, в 1939 году, жалел - это что покидаю театр Йитса, Синга и леди Грегори и что так и не сбылась их мечта о национальном театре, который увековечил бы их труды. Я мог бы остаться в Совете директоров и вести с ним борьбу - не с позицией его основоположников, а с позицией его тогдашних членов.

Но уже не было Йитса, от которого они вынуждены были защищаться. Гений часто бывает тем лучом света, который нет-пет да показывает нам пас самих, удерживая от пошлостей в мыслях и поступках. Но я знал тогда, как знаю и сейчас, что такая внутренняя борьба, с присущими ей интригами, мне одному не по плечу.

Остальные члены Совета говорили на языке националистического и католического государства. В театре ставились гэльские рождественские пантомимы - злая насмешка над древними сагами, возрожденными Йитсом, которые пытались оживить, вставляя в них гэльские народные песенки и грубые фарсы в обработке Влита.

Один за другим уходили крупные актеры и их заменяли бездарности, говорившие по-ирлапдски; один за другим, по мере того как члены Совета директоров умирали или подавали в отставку, появлялись в руководстве театра чиновники или второразрядные деятели из националистической партии.