Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант

- Клава, Клавочка, очнись, что с тобой? Очнись, пожалуйста! Родная! Ну, очнись же!

Кажется прошло не меньше получаса, прежде чем она медленно приоткрыла таза, лицо ее чуть порозовело.

- Извини, - сказала чуть слышно. - Это так внезапно... так неожиданно... Не ждала я тебя, понимаешь, совсем не ждала... Прости...

Ефим взял в свои ее теплеющие руки.

- Не волнуйся так, успокойся. Я случайно нашел тебя в Москве. Ведь я ничего этого, — Ефим невольно подчеркнул слово «этого», - не знал, честное слово не знал. Иначе разве посмел бы к тебе явиться?

- Дай, пожалуйста, водички. - Клава медленно, с паузами, пила маленькими глоточками. Ефим с горечью и укоризной смотрел на дорогие, да, еще дорогие черты, с болью начиная осознавать: волею судьбы вновь найденная им любимая женщина теперь потеряна для него навсегда.

- Ой, что же это я разлеглась? — с завидной для беременной легкостью она соскочила с дивана, сунула ноги в туфельки, тонкими ловкими пальцами поправила белокурые пышные волосы, мельком бросила взгляд в зеркало. -

Я очень постарела, подурнела? - спросила нарочито кокетливо.

Ефим понял: и кокетство, и нарочитость-уловка, чтоб уйти от объяснения с ним.

- Не очень, - ответил он. - Ты все такая же красивая, даже в таком положении.

Она потупилась, будто виновато. Ефиму стало жаль ее.

- Катюша где? - спросил он.

- Катюшка в детском садике, - оживилась Клава, - она так выросла. Знаешь что, давай я тебя покормлю, у меня есть кое-что вкусненькое. Мой муж, - она запнулась, - мой, муж военный, инженер, подполковник. Их снабжают получше.

- Разумеется... да, да, военный инженер, - машинально повторил Ефим, чувствуя, как внутри него образуется пустота. - Разумеется, я знаю. Но... спасибо, я сыт... Сядь-ка лучше рядышком, как тогда, помнишь, мы сидели с тобой вечерами, там, во Владимире.

Она нехотя, будто через силу, шагнула, села на диван рядом с ним, рядом, но не близко... Оба молчали. Первым заговорил Ефим.

- Теперь это, конечно, ни к чему, но я все-таки хочу понять, что произошло. Последнее письмо я получил от тебя в конце декабря сорок второго года. А потом...

- Потом, потом... - тягуче ответила Клава, - я неожиданно получила вызов в Москву, на старую работу. В институте было много военных. Среди них и мой непосредственный начальник, Столбов... Он сразу же начал оказывать мне повышенные знаки внимания, а через две недели сделал предложение... Оно свалилось на меня, как снег на голову. Я помнила тебя, любила тебя, обещала ждать и ждала бы, но...

- Но? — болезненно переспросил Ефим.

- Я рассудила, Фима, понимаешь, так... может, и неправильно, низко рассудила: законный муж убит на фронте, ты, незаконный - в пекле войны, может быть, и скорее всего, тоже будешь убит или того хуже - изувечен...

- Ну, и что? - Ефим глянул на нее пронзительно.

- Не сердись, мы с Катюшкой жили буквально впроголодь. Я, ладно, вытерпела бы, но Катюша... А он, Столбов, старший офицер, кандидат наук, на фронт не попадет - забронирован, паек... Я - мать, пойми, это не для себя, для Катюшки, для дочки. Я сказала ему «да» рассудком - не сердцем. Я даже не взяла его фамилию... Вот и живем вместе.

- Вижу, - мрачно сказал Ефим. Со смятенной душой слушал он исповедь Клавы. Разумом понимал ее, прощал, сердцем - не мог. Любовь и ненависть к этой женщине столкнулись сейчас в нем, рвали его на части... Вот-вот не выдержит Ефим, станет упрекать ее, наговорит... Мало что может выпалить сгоряча!..

Он молча сидел рядом с ней, глядя в пол, стиснув пальцами колени.

- Что ж ты, Фима, молчишь? Скажи хоть слово...

Он поднялся и, не оглянувшись, вышел.

«Что же ты, Фима, молчишь, скажи хоть слово...» - звучало в глубине души, звучало весь остаток дня и бессонную ночь. Что мог он сказать ей - обличить, обвинить?.. Но в чем? Война - ураган, сметающий без разбора все на своем пути, сокрушил и неокрепшее деревце любви Ефима и Клавы. Не расти деревцу, не тянуться к солнцу, не наливаться соками, не радовать мир плодами...

«Так-то оно так! - вдруг обуявший Ефима гнев круто швырнул мысль в другую сторону. - Нет, нет ей оправдания, - шептал он жарко. - Столбов, чин, паек... - хороша любовь, нечего сказать!»

Словно из раны кровь, хлынули из памяти строки стихотворения, которое он сочинил для нее, единственной, в землянке, под аккомпанемент воя и разрывов снарядов...

Всё, что есть на свете чистого И что есть на свете честного —

Всё в тебе, моя лучистая,

Всё в тебе, моя чудесная.

Я иду дорогой бранною,

Тяжело в пути приходится...