Джон Чивер - Ангел на мосту

— Да нет же, Кейти, никто над тобой смеяться не будет. Уж об этом позволь позаботиться мне.

— Мама, я хочу домой, — сказал Чарли. Он уже не стоял, как тогда, вытянувшись в струнку, а сидел, ссутулившись, на скамейке у камина. — Я все время тоскую по родине.

— Как это ты можешь тосковать по Америке? — голос Кейт звучал неприязненно и резко. — Ты ее никогда не видел. Твоя родина здесь.

— Как так?

— Твоя родина там, где твоя мать.

— Ах мама, да ведь не в этом дело! Мне все здесь дико. Кругом все говорят на чужом языке.

— Но ты даже не пытался изучить итальянский!

— А какая разница? Все равно я чужой. Все равно я знал бы, что это не мой родной язык. Я не понимаю этих людей, мама, вот и все. Я ничего не имею против них, но только мне их не понять все равно. Я никогда не знаю, чего от них ждать.

— Почему ты не пытаешься их понять?

— Да я пытаюсь, но я не гений. А ты будто понимаешь их? Ты сама говорила, что нет, я слышал. И ты тоскуешь тоже, я знаю. У тебя порой бывает такое лицо…

— Тоска по родине — чепуха, — сердито сказала Кейт. — Совершеннейшая чепуха. Половина человечества томится по родине. Ну да ты еще мал понимать такие вещи. Когда находишься в одном месте и мечтаешь быть в другом, это не значит, что все дело в том, чтобы сесть на пароход и поехать. Человек обычно тоскует не по какой-то другой стране, а по чему-то такому, чего он не находит в себе самом.

— Ах, я не об этом! Я просто хочу сказать, что, если бы я был с людьми, которые говорят на моем языке, с людьми, которые способны меня понять, я чувствовал бы себя гораздо уютнее.

— Ну, если для тебя главное в жизни — уютное самочувствие, — сказала Кейт, — то да помоги тебе Бог!

Тут зазвонил звонок входной двери, и Ассунта пошла открывать. Кейт взглянула на часы: ровно пять минут девятого. Это был первый четверг месяца. Кейт не успела объяснить дядюшке, в чем дело, как уже началось шествие через зал. Впереди шел герцог Римский с букетиком в левой руке. Чуть позади — его жена, высокая стройная седая дама, украшенная драгоценностями, которые Франциск Первый подарил в свое время ее предкам. Процессию заключала великолепная и потрепанная, как труппа бродячих циркачей, кучка вельмож. Герцог вручил Кейт цветы. Все рассеянно поклонились ее гостям и проследовали через кухню, пропахшую газом из-за постоянных утечек, к черному ходу.

громко пропел им вслед дядюшка Джордж и, дивясь тому, что никто не смеется, спросил:

— Это еще что за чудилища?

Кейт рассказала ему про условия, на которых ей сдана квартира, и дядюшка Джордж заметил, что у нее блестят глаза.

— И тебе это нравится? — спросил он.

— Пожалуй, да, — сказала она.

— Но ведь это же идиотизм какой-то! Форменный идиотизм. Нет, Кейт, ты должна поехать с нами. Я отведу тебе с Чарли половину моего домика и устрою там для вас отличную американскую кухоньку.

Стритер заметил, что предложение дядюшки растрогало Кейт до слез. Но она поспешно возразила:

— Если бы все сидели в дырах, вроде Кресби, и никуда оттуда не двигались, то и Америки никто бы не открыл.

— Но ты ничего не открываешь, Кейт!

— Нет, открываю.

— Нам всем будет лучше, мама, — сказал Чарли. — Нам всем будет лучше, если мы будем жить в хорошем чистом доме и у нас будут хорошие знакомые, хороший сад, кухня, душ.

Она стояла спиной к ним, повернувшись к камину.

— Никакие знакомые, кухни, сады, душевые, — отчеканила она, — ничто не заменит мне счастья видеть мир и разных людей, в нем живущих! — Затем повернулась к сыну и тихо добавила:

— Ты будешь тосковать по Италии, Чарли.

Мальчик засмеялся своим совиным смехом.

— Да, я буду тосковать по черным волосам, плавающим в супе, — сказал он.

Она не проронила ни звука. Даже не вздохнула. Чарли подошел к ней и заплакал.

— Прости меня, мамочка, — сказал он, — прости меня. Я сказал глупость. Это дурацкая старая острота.

Он принялся целовать ей руки и мокрые щеки. Стритер поднялся и ушел.

«Che, dopo tante immagini di miseria, epensando a quella ancor pi? grave, per mezzo alla quale dovrem condurre il lettore, — читал Стритер в следующее воскресенье, придя, как обычно, на урок, — no ci fermeremo ora a dir qual fosse lo spettacolo degli appestati che si strascicavano о giacevano per le strode de' poveri, de' fanciulli, delle donne» [8] После такого множества картин страданий и памятуя о еще более тяжких, через которые нам предстоит повести читателя… мы не будем сейчас задерживаться, рассказывая о том, какое зрелище являли зачумленные, едва передвигающие ноги или валявшиеся на улицах нищие, женщины, дети (ит.) . (А. Мандзони. «Обрученные».) .