Сергей Маненков - Дѣти времени и другие рассказы из жизни рабочих

Да тут и разсказывать-то нечего, проговорил Яшка, пропал бы человѣк ни за что, если бы не эта самая дѣвушка не постыдилась и не сказала все как было. А все это надѣлал староста, потому-что был зол на него за то, что он ему перечил и стоял за мир. Как видно, богатѣи-то больше несправедливы, нежели бѣдные, закончил Яшка.

— Вѣрно, — подтвердил Аверьянов, — они несправедливы уже тѣм, что богаты, — добавил он, открывая снова саквояж.

Яшка, ободренный словом «вѣрно», хотѣл продолжать разговор дальше.

— Почему? — спросил он.

— Да потому, что богатства то должны принадлежать всѣм, мы всѣ разом добываем и вырабатываем их, а не кучкѣ людей, да еще ничего не дѣлающей.

Яшка смотрѣл на Аверьянова немигающими глазами. Он в первый раз услышал такія слова, и не мог понять их.

Аверьянов нашел брошюрку «Донской Рѣчи», и, передавая ее Яшкѣ, сказал:

— Прочти вот эту.

А видя, что он на него так смотрит, добавил:

— Не бросай читать, вырастешь, будешь знать. Он поставил саквояжь под нары, взял с нар

Некрасова и пошел по проходу к выходу.

Старики и богомолы искоса поглядывали на него. Они звали его, кто штундистом, кто соціалистом, а богомолы так просто безбожником, потому что он не ходил в церковь'. Они его ненавидѣлп, и все-таки слѣдили за каждым его дѣйствіем и поступком, а иногда даже хвалили, что он примѣрно себя ведет.

Выйдя во двор, он закурил папиросу, затянулся и посмотрѣл вокруг. Вид не важный. Кругом забор, напротив два больших фабричных зданій. Он поднял глаза вверх. Был ясный осенній день. Осеннее силнце низко над землей совершало свой путь. По голубому небу плыли рѣдкія бѣлоснѣжныя облака с посеребрянными солнцем краями.

Хорошо, — подумал про себя Аверьянов, докурив папироску, он далеко отбросил от себя окурок, и вздохнув полной грудью, повернул за угол спальни. За мужкой спальней была женская. У него была там землячка, дѣвушка по имени Вѣра Константиновна, богомольная и религіозная на рѣдкость; но он все-таки поддерживал с ней знакомство, хотя и расходился с ней во многом. Он порой заходил к ней на чашку чаю, поговорить о том, о сем, на злобу дня. Теперь-же он шел прочитать ей кое-что из Некрасова, так как она заявила однажды: «что-ж, вы, Семен Матвѣевич, всегда читаете только для себя, прочли-бы для нас что-нибудь». И вот он собрался.

Женская спальня представляла большой контраст по сравненію с мужской. Это помѣщеніе недавно отстроилось, и. как видно, с нѣкоторым соблюденіем санитарных условій. Огромныя окна, дающія много свѣта, имѣли форточки и вентиляторы, а благодаря высотѣ зданія, было высоко и во внутреннем помѣщеніи, что обезпечивало болѣе чистый воздух. Нары здѣсь были не общія, а квадратныя на четыре особы, по два мѣста, на ту и другую сторону главнаго прохода, с проходами между нар, с совмѣстным изголовьем, как и на мужской. В средних рядах, около изголовья, стояли совмѣстные столики со шкафчиками, вѣрнѣй, шкафчиком, он был один, раздѣленный перагородкой по серединѣ. Каждый пользовался своей половиной стола, и его половиной шкафчика. Столики были накрыты разноцвѣтными клеенками, а иные даже скатертьями с самодѣльными кружевами. Тѣ, которые спали по боковым проходам, имѣли столики между окон в простѣнках, на которых висѣло и стояло на полочках множество разных икон, с висячими и стоячими лампадками, перед ними. На полочках лежали просфирки, поминанья и раззолоченныя пасхальныя яйца, нѣкоторыя с картииочками какого-либо святого внутри. Сами полочки были разукрашены разноцвѣтной бумажной бахрамой, с вырѣзными зубчиками и квадратиками, а нѣкоторыя и кружевами своей работы. Постели были прикрыты чистыми, из пестрых лоскутков сшитыми одѣялами. На нѣкоторых лежали по двѣ и три подушки, одна другой меньше, возвышавшихся пирамидой кверху. Всюду было чисто и уютно. Дѣвушки и женщины в свободное время (по праздникам и вечерам) сидѣли за своими столиками, а нѣкоторыя так за общим, длинным столом, стоявшим в углу, против двери, занимались рукодѣліем. Онѣ вязали кружева и чулки вышивали и шили, рассказывая разныя новости и случаи, доходя до разных небылиц, и оканчивали сказками.

Аверьянов любил провести час другой в их обществѣ. Он подсаживался к столу, облакачивался на стол и внимательно слѣдил за какой-либо работой, слушая в то же время, о чем идет разговор. Порой вставлял свое словцо, соглашаясь или опровергая, или шутил то с той, то с другой дѣвушкой. Но вот кто-либо запѣвал пѣсню. К одинокому голосу постепенно «рмсоѳдинялжсь другіе голоса, а через куплет или два она дѣлалась хоровой. Дружно лилась пѣсня, захватывая все новые и новые голоса, отодвигая мысли и чувства в сторону, как горный поток отбрасывает или уносит разный хлам и мусор со своих берегов, неся далѣе только чистые воды. Так льется пѣсня, обнажая всю боль души, всю тоску женскаго сердца — измученнаго вѣковым страданіем и униженіем, дух захватывает перед величіем страдалицы русскаго народа!.. И хочется пасть перед ней на колѣни и сказать: Прости меня, мать!.. Прости заблудшаго сына!.. Дай мнѣ ключ той всесильной вѣры, которая хранит тебя, я пойду и расчищу твой тернистый путь к царству равенства и братства, а ты веди нас к нему и укажи нам твои велите идеалы… Идеалы матери для своих дѣтей, и мы достигнем их!.. В такія минуты Аверьянов уходил в себя, его глаза устремлялись в пространство, через склоненныя головы дѣвушек над работой. Он ловил каждое слово, передумывал его, хотя знал его и раньше, но одинокое оно не имѣло такой силы, как здѣсь, спѣтое женской грудью; проникнутое ея чувством страданья, тоски или надежды. Оно проникало в самую глубь души, достигала самых отдаленных изгибов ея, и будило все лучшее и доброе к жизни. Аверьянов опускал глаза, скользил благодарным взглядом по склоненным лицам дѣвушек и думал: милыя вы, добрыя! Все бы, все бы я отдал, только желал бы одного, чтобы вы жили безбѣдно. не изнуренный непосильной работой, а вот так пѣли бы и пѣли, будя в людях добрыя и святыя чувства.