Ян Отченашек - Хромой Орфей

Я думал, это меня убьет. Но вот выкарабкался, кажется, хотя в душе моей будто воронка от снаряда... Не убеждай меня!

Аромат чая... Душан вяло пожал плечами. "Почему ты хочешь избавиться от меня? Я никогда ничего тебе не навязывал, какой в этом смысл? Вообще все, в мире бессмысленно. Я и ушел из него потому, что понял это, - и потому, что не терплю непоследовательности. Что ты обо мне знаешь? И что, собственно, понял ты, дурачок? Смехотворная суетность! Сколько еще впереди у тебя таких катастроф и постижений? Не лги, в глубине души ты сам предугадываешь это... Что ж, пусть будут у тебя новые иллюзии. Если я тебя за что-то уважал, так именно за сомнения, они еще кое-как держат тебя на ногах. Не завидую тебе, трудно тебе придется в жизни, вечно ты будешь искать то, чего нельзя найти. Напрасный труд, и притом пожизненный: человек умирает раньше, чем успевает хоть что-то понять..."

Ну и пусть, пусть!

Я вздрогнул, очнулся - в висках кололо - и огляделся. Бланка молчала, может быть, она не слушала меня. Как ни странно, меня это не рассердило. Я подошел и стал у нее за спиной. Она не шевельнулась; она пристально глядела на свои руки.

- Помнишь, нас загнала сюда гроза, - сказала она. - И я была счастлива здесь.

- Не оглядывайся назад, - встревоженно прервал я.

Что-то опасное близилось к нам, нависло в воздухе... Мне страшно захотелось предотвратить это. Надо уйти отсюда до наступления ночи!.. Мелихар, наверно, уже кроет меня почем зря. Трусливое нетерпение овладело мною. Я положил руки на плечи Бланки, она быстро оглянулась, словно я застиг ее за чем-то запретным. Отблески огня играли в ее волосах, на лице лежали пепельные тени.

- Почему ты пришел сюда? - спросила она.

Легкомысленно улыбнувшись, я ответил уклончиво:

- Случайно! А может, и не случайно. Разве ты забыла, что когда-то мы уговорились встретиться тут, если потеряем друг друга...

Она медленно и задумчиво покачала головой:

- Не забыла. Только тогда мы имели в виду другое.

Я отвел глаза и убрал руки. Потому что даже из этой простой фразы, высказанной спокойно, без всякого выражения, мне стало ясно, что она сама поняла все. Говорить? Лгать? Нет! Мне хотелось плакать. Смеяться над этой тягостной пародией на встречу, над карикатурой того, что в фильме называют "хэппи энд". Но я справился с собой. Вот ты дождался, ты с ней, можешь прикоснуться к ней, впервые после всех этих пустых недель и месяцев, это она, и она здесь, настоящая, живая, ты смотришь на нее вблизи и слышишь ее дыхание, это та женщина, что вырвала тебя из блаженной мальчишеской безмятежности, пробудила в тебе сильнейшее чувство, на какое ты способен, в ней твоя уверенность в жизни, она твоя единственная точка опоры во вселенной, держись за нее, это та девушка, с которой ты страшно давно, затаив дыхание, пытался заговорить в рабочем поезде, которую ты потом так безумно старался привязать к себе, по которой тосковал, как голодный пес... И вот ты глядишь на нее, и все в тебе мертво, потому что ты уже не любишь ее и знаешь это, потому что ты равнина, исхлестанная ветрами, и живут, в тебе сострадание, да жалобное бессилие, да тупая тоска по тому, что было и чего уже нет, что звучало, но уже не звучит, что рассыпалось прахом в одну ночь. Возьми ее, если можешь. Нет, ты не можешь, и знаешь это! Упрекать? Кого? Смириться? Искать ее снова? Где? Как? Как это делается? Не знаю. Ничего больше не знаю....

- Ты права, - сказал я и встал. - Пойдем?

Я помог Бланке надеть пальто, потом тщательно залил остатками чая огонь Гефест всегда настойчиво напоминал нам об этом, и я сделал это, даже зная, что мы уже никогда не вернемся сюда.

Надевая пальто, я заметил, что по дороге к двери Бланка взяла со стола вазочку и спрятала ее. Никогда потом мы не упоминали друг другу об этом.

Она ждала меня у двери - плоская тень с бледным пятном лица; я ощупью нашел ее руку.

- Мы хоть остались живы, - сказал я невесело. - Придется удовольствоваться хотя бы этим.

Я поднял воротник, глубоко вздохнул и быстро открыл дверь. Мы вышли в колышущуюся темноту...

Послесловие

Сорок четвертый год - пять лет оккупации, пять лет "протектората Богемия и Моравия". Здесь тихо - сюда доходят только отдаленные отзвуки войны, здесь работают: тотальная мобилизация, рабочий день 12-14 часов. Под запретом вся общественная и культурная жизнь, запрещены чешские партии, профсоюзы, закрыты высшие учебные заведения, театры, жесточайшие кары грозят за любое проявление любого протеста. Для того чтобы люди работали, им выдают скудные пайки и регулярно терроризируют арестами.