Грейс Пейли - Интерес в этой жизни

Женщина пересчитывает своих детишек и ходит павой, будто сама жизнь - ее изобретение, но мужчина должен во что бы то ни стало добиться успеха в этом мире. На счастье мужчину не возьмешь, уж я-то знаю.

- Чудак-человек, - сказал Джон, угадав, какое направление приняли мои мысли. - Что ему мешало? Казалось бы, не глупей других. Водилась за ним одна особенность - ты уж меня извини, Вирджиния. Невысоко он взлетел, но на нас, всех прочих, упорно смотрел сверху вниз.

- Он был потрясающе сообразительный, Джон. Ты представления не имеешь. Кроссворды щелкал как семечки, я тысячу раз ему говорила - не я одна, другие тоже, - пусть попытает свои силы в телевикторине, тех же <����Ценных вопросах>. Почему бы нет? Он только посмеивался на это. Хочешь знать, что он сказал мне? Сказал: <����Это доказывает, до чего ты тупая, если думаешь, что я умный>.

- Чудак, - сказал Джон. - Не держи это все в себе, Вирджиния. Выговорись, другого способа излечиться нету.

Я, в общем и целом, не возражала. Но какие-то жестокие слова повторять было выше сил. Кинуться добровольно в разинутый зев уже знакомого кошмара, вспоминая, что последний счастливый денек выпал мне в мартовскую среду, когда я сказала мужу, что у меня родится Линда. Барбаре было ровно пять месяцев. Мальчикам - одному три, другому четыре года. Мне не терпелось ему сказать. И это был последний мало-мальски счастливый день.

Потом он говорил:

- Тьфу, с души от тебя воротит. Раздобрела черт-те как, здоровенная, словно дом с пузатым фасадом.

- Хорошо, куда ты собрался на ночь глядя?

- Почем я знаю? - сказал он. - Всю кровать заняла своими телесами. Мне не осталось места.

Пошел, купил спальный мешок и лег спать на полу.

Мне никак не верилось. Каждое утро я пыталась начать все сызнова. Не верила, что он может до такой степени ожесточиться против меня, когда я еще молодая, еще нравлюсь даже его приятелям.

Но вот, оказывается, мог - ожесточился против меня железно и перестал быть мне другом.

- У тебя одно на уме - как бы плодить детей. В доме вонь хуже, чем в мужской уборной в метро. Писсуар в доме развела, чтоб тебя.

Весь тот год он усиленно налегал на правду-матку.

- Малец лопает, сколько нам слабо впятером, - говорил он, глядя на Филипа. - Хватит обжираться, недоумок раскормленный.

Затем переключился на соседей.

- Чтобы я эту пройду старую здесь не видел, - говорил он. - Сунется еще раз с вечной своей песней про сынка со строительным уклоном - на кошачий корм пущу.

Потом он взъелся на Спилфогела, кассира из супермаркета и своего стариннейшего друга, который и бывал-то у нас лишь по праздникам, а со мной вообще не разговаривал (из застенчивости, как бывает с холостяками).

- Тот еще сукин кот - и не вкручивай мне насчет дружбы, когда он спит и видит, как бы забраться к тебе под юбку. Очень мне надо, чтобы какой-то пердунчик ошивался в квартире, портил воздух.

А потом наступил день, когда избавляться уже стало не от кого. Мы остались одни-одинешеньки в своей компании - он да я.

- Вот что, Вирджиния, - сказал он. - Я дошел до последней точки. Впереди глухая стена. Что теперь мне прикажешь делать? У человека всего одна жизнь. Что же, значит, ложись и помирай? Я больше не соображаю, как мне быть. Скажу тебе напрямик, Вирджиния, если я здесь застряну, ты волей-неволей возненавидишь меня...

- Я тебя уже и так ненавижу, - сказала я. - Так что поступай как знаешь.

- С ума здесь сойдешь, - бормотал он. - Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.

- Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.

Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.

- Новая метла чисто метет, - сказал он. - Надо мне выметаться отсюда, сказал. - Иначе спятишь.

И стал набивать вещевые мешки, а я пошла за продуктами, но наткнулась на миссис Рафтери, которой необходимо было сообщить мне о том, в чем, по ее понятиям, столько красоты: о смерти, - тут он подоспел со своим поцелуем и потопал невесть куда вступать в неведомо какую армию.

Ни о чем этом я не стала рассказывать Джону, потому что, считаю, женщине совсем не к лицу плакаться, как с ней безобразно обращался другой мужчина. Ее тогда и начинают видеть глазами этого другого - мокрой курицей, ходячим несчастьем. Что ни говори, я приучилась рассчитывать на Джона. Все мужчины-друзья сделались к этому времени чужими людьми, даром что я всегда встречала их словами: <����Заходите, очень рада>.