Федор Кнорре - Без игры

Тетка спросила себе билет до Киева. Когда кассирша назвала ей стоимость проезда, тетка досадливо крякнула и рассыпала из кошелька мелочь.

— Да нет, миленькая, мне бы подешевше какой-нибудь.

Издерганная кассирша, привыкшая грубить со второго слова, почему-то стала помогать ей подбирать рассыпавшуюся мелочь и терпеливо отвечала на вопросы тетки.

С приобретенным в конце концов билетом, они все трое отошли в сторону и принялись с любопытством рассматривать билет. И тут обнаружилось, что билет вовсе не до Киева, а только до Сум. Ровно насколько хватило денег.

— Теть Жень! Да вы совсем ополоумели! — ужасаясь, схватился за голову парень. — Чего вы там делать будете, в этих чертовых Сумах... без копейки денег!..

Тетка и сама была немножко смущена, но самоуверенно объявила, что ничего тут страшного нет, не может же быть, чтоб она не доехала до Киева, раз ее там ждет Поля. Все как-нибудь да обойдется, учить ее поздно, в особенности таким несмышленым чертенятам, как козявка Наташка и здоровенный балбес Митька.

До отхода поезда оставалось четыре с половиной часа. Побродив вдоль сплошь занятых пассажирами рядов деревянных диванов с резными спинками, они долго не могли отыскать свободного места. Наконец какой-то чернобородый дядька, спавший в обнимку с двумя набитыми мешками, вдруг проснувшись, вскочил, как встрепанный, с полузакрытыми глазами закинул связанные мешки на плечо и, приседая от тяжести, бросился куда-то напролом, расталкивая встречных.

Глядя ему вслед, тетка покачала головой и сказала, что хотя мужик скорее всего цыган, турок, а может, разбойник, но его, дурака, жалко, потому что, видно, мешки его скоро совсем придавят.

Посидели, постепенно успокаиваясь, разглядели расписной потолок. Тетка Женя, которая никому решительно, кроме Наташки, не была теткой, а просто звалась так всей улицей рабочего поселка при старой мануфактуре на Пресне, озабоченно выкопала из-под свертков в саквояже письмо с адресом, который ей предстояло разыскивать в Киеве, и перечла его вслух своим скрипучим голосом. Письмо было такое:

„Дорогая тетя Женя, со светлым праздником труда поздравляет вас Таланкина Евдокия, ваша Дуська, как вы себя чувствуете. Моего мужа Таланкина Васю в пятницу в девять часов вечера придавило буфером на сцепке не в трезвом состоянии. Такое горе. Меня в депо берут на работу, а ребят трое, и еще один скоро, а бабка лежит, все никак не помирает, не знаю, что и делать, задумала отравиться газом, но у нас обещают только на будущий год газ подвести. Если бы вы хоть немножко приехали до нас, все как-нибудь обошлось. Вася ведь тоже был вашего воспитания, помните, Васька Таланкин, Лопух. Поля“.

Приготовились ждать, и тут оказалось, что всем хочется есть. Тетка опять раскрыла саквояж и сама с любопытством стала разбирать, чего ей соседи надавали в свертках и узелках на дорогу в последнюю минуту перед уходом из дому.

С одинаковым любопытством они развернули пакет газетной бумаги, в котором оказались два яйца, унылая морда и половина туловища печеного леща и соль в спичечной коробочке. В узелке были намазанные маслом ломти черного хлеба, переложенные кружочками краковской колбасы, жестянка судака в томатном соусе и баночка варенья из райских яблочек, закрытая бумажным колпачком, замотанным ниткой.

От нечего делать попробовали райских яблочек на ломтях хлеба, обкапались липким сиропом, смеха ради и леща попробовали и опомнились только, когда прикончили все припасы, кроме консервной банки. По очереди бегали, посмеиваясь друг над другом, под кран отмывать липучий сок.

При прощании на платформе, когда уже отыскали номер вагона, а где-то впереди угрожающе бухал паровоз, тетка Женя растерянно пробормотала:

— Ну, ты, Митька, без меня хоть... присматривай за ней, слышишь?..

— Чего, чего, чего? — взвилась Наташка. — Этот? За мной?.. Будет?.. — и чуть не захлебнулась от возмущения. — Еще чего!

— Да ну вас всех, чертенята! — прикрикнула тетка. — Приглядывайте друг за другом. Понятно?

Наташка вдруг скривила рот, сморщилась и заревела.

Тетка немедленно щелкнула ее по затылку своей твердой ладонью, звонко, точно фанеркой, как одна она только умела: не то чтобы больно, но чувствительно.

— Это кто тебя выучил нюни распускать! Марш домой, бесеныш! — грубо ткнувшись в щеку, поцеловала Наташку, странно заморгала покрасневшими глазами и без оглядки, бодро цепляясь за поручни, полезла по лесенке в вагон.