Федор Кнорре - Без игры

Вскоре после отъезда тетки, как-то под утро в смутном полусне Наташку стало дурманно покачивать в чем-то жарком. Она поняла, что, кажется, заболевает, и обрадовалась.

Скоро, как всегда, тетя Женя своим зычным скрипучим голосом ласково начнет ее будить, сперва потихоньку, потом погромче и наконец сердито закричит:

— Вставать сейчас же, чертенок лежебокий!.. Вот я иду, одеяло с тебя сдерну!

И тут грубым тревожным толчком ее выбросило из горячего полузабытья, затрясло ознобом, и она с ужасом и отчаянием, с мгновенной ясностью вспомнила все: тетки все нет, она в каком-то далеком Киеве, а она лежит совсем одна в пустой комнате и никого у нее нет. На свете никого... Только соседи по квартире.

Тетка Женя в Киеве... в Киеве... Да, зачем-то бросила ее и уехала в этот Киев. Даже открытку оттуда прислала в тринадцать слов: „Доехала благополучно. Тут задержусь, болеют дети. Занимайся, чертенок, приеду — проверю. Твоя любящая тетка“.

Наташа в жару, в метании наваливающейся на нее болезни, лежала одна, вспомнила открытку и позабыла тут же... И Вий завыл: „Поднимите мне веки!“ — и стал хватать воздух, стараясь поймать Наташу, было страшно, и она неловко увертывалась как могла, бежала куда-то и захлопывала за собой дверь, но Вий ломился за ней следом, прогрыз уже дырку, она собралась с силами и сказала: „Неправда, это дверь железная!“, но это не помогло, и Вий опять завыл: „Поднимите мне веки!“ Ей сдавило горло от ужаса, потому что веки стали собираться в гармошку и подниматься сами, все выше, вот-вот выглянут глаза, а дальше она уже знала, что будет, но тут наконец — счастье какое! — появилась тетя Женя, прекрасная как ангел, с желтым морщинистым лицом, пучком жидких волос, туго затянутых на затылке, со своими длинными желтыми зубами, — про них она сама смеясь говорила: „Зубы у меня, правда, немножко лошадиные, зато и лицо к ним подходящее“, — и вот такой точно она возникла против Вия и угрожающе прикрикнула:

— Ах, ты опять за свое?

Вий капризно завыл, вытянулся высоко вверх, весь извиваясь, попробовал достать костлявыми руками Наташу из-за спины тетки и совсем уже доставал, а Наташа уже шевельнуться не могла, руки-ноги не слушались, она внушала себе: „Я бегу, я убегаю“, но не двигалась с места, и тетка куда-то пропала, остался один Вий и целое полчище чертей... Они, собственно, были, кажется, пауки, и хотя она их не видела, но знала, чувствовала, как они мерзко кишат, копошатся, совсем рядом ползут друг через друга и вот-вот облепят ее со всех сторон. И тут снова появилась тетка.

— Это еще что за новости! Сколько мне тебе повторять!

То, что тетка ничуть не была встревожена и говорила с Вием, как с паршивым нахулиганившим мальчишкой, живой благодатной волной хлынуло в сон. Было еще очень страшно, но дышать стало свободнее.

— Ничего знать не желаю, ведать не ведаю! — нахально, плаксиво завыл Вий. — Ты в Киев уехала!

— Вот и выходишь дурак! — строго сказала тетка. — А билет-то у меня какой? До Киева, да?

И все волшебно изменилось.

— Конешно, конешно, в таком случае я очень извиняюсь... — виновато заморгал маленькими глазками Вий и засипел пьяным голосом вахтера Евсея. — Подобное не повторится! — попятился, неуклюже шаркая костлявыми куриными лапами.

Вот, значит, какие они бывают, ангелы! — в восторге подумала Наташа, чувствуя такой прилив нежности к тетке Жене, что во сне заплакала, но тут и сон исчез совсем. И опять вспомнила с отчаянием, что тетки Жени около нее нет... В комнате, где никогда не курили, носится густой табачный дым, слышны чужие голоса, наверное, это пришли какие-то люди занимать их комнату. Безучастно подумала, что, значит, она умирает, ее увезут в больницу, а чужие останутся жить в комнате. Ей было очень жарко, голова болела, но не кружилась, как прежде. Кружилась комната, покачивалась и неслась куда-то так, что глаза приоткрыть было тошно.

Громко жужжала и металась как очумелая, по комнате муха, проснувшаяся от жарко натопленной печки, а за окном пласт серого снега свисал с крыши, освещенной фонарем на деревянном столбе. И этот жаркий, душный, солнечный мушиный звук и одновременно вид глухой ночной зимы показались ей знаком чего-то зловещего, безнадежного, неотвратимого.

— Пришел мой смертный час!.. — тихонько объявила Наташа. Голос был тоненький, едва слышный, но отчетливый.

Митя, которого посадили на ночь дежурить около постели, нарочно поставил табуретку посреди комнаты, чтоб сразу свалиться на пол, если заснет, все-таки задремал и теперь вздрогнул, будто его холодной водой окатили. От страха он насмешливо, грубо заржал.