Федор Кнорре - Без игры

— На месте тряпочка. Я ее тебе сейчас в темноте покажу. Сусанин!

Гуськом они двинулись следом за Тыновым по невидимой в темноте тропинке, в обратный путь к брошенной машине.

Осоцкая старалась идти с ним рядом, почти касаясь плечом, а Викентий то и дело отставал, кричал: «ау!», «люди, где я?» — и хохотал детским дурашливым хохотом.

Наборный начал постукивать связкой шампуров о пустую кастрюлю и что-то напевать, но в лесной тишине это получалось очень уж глупо, и он только стал делать вид, что кавалерски поддерживает Антошу под локоть, когда она спотыкалась, но кастрюлька ему мешала. Впрочем, он все-таки старался шуметь, спотыкался, сам болтал, вообще вел себя так, как, по его представлению, должен себя вести разгулявшийся, выпивший весельчак, хотя пьян он не был.

Вот уже они уходят, сейчас они уйдут, — говорил себе Тынов, но никак не мог заставить себя это понять. С ним это теперь случалось: он как-то тупо, тускло, будто сквозь пленку, слышал и видел все происходящее вокруг него или с ним самим. И только потом, оставшись в одиночестве, без помех все заново видел во всей яркости, в полный голос, со всеми подробностями, каких он даже вроде и не заметил сперва. Так он и теперь шел и все еще не мог как следует поверить, что она приехала, была тут, и вот уходит, и больше ее не будет никогда.

— С ним какая-то нелепая история была, с вашим Палагаем? Правда?..

— Да, — сказал он, думая о том, что вот кончается уже ельник и скоро надо спускаться в папоротниковую низину.

— Это правда, что он попал в историю?.. что-то дикое?.. Он не совсем нормальный был, ваш этот Палагай?

Они выбрались из-под деревьев на открытое место, тут показалось совсем светло от звезд.

— Вот и лоскутик на сучке, тут надо было сворачивать и на тропинку выходить. Видите?

— Да-a, а он нас потащил напрямик куда-то. Тут папоротники внизу. Как озеро.

Они стали спускаться.

— Будто бы он притащил овцу в кабинет председателя и взвалил прямо ему на письменный стол.

— Ну нет, — сказал он нехотя. — Это уж придумывают. Но овцу на заседание он принес. Положил на пол у печки, верно.

— Зачем он это сделал?

— Разве всё делают зачем?.. Надо бы спросить: почему?

— Да, почему?

Они шли в шуршащих сплошных папоротниках, как вброд перебираясь с берега на берег по пояс в воде.

— Да так было. Он поехал в совхоз. Был сигнал: дохнут от голода овцы. Кушать им, знаете, нечего. Забыли завезти корма, да тут еще праздник! А овцы ничего этого не понимают, продолжают свое дело, жмутся, трясутся и дохнут. Палагай на них смотрел-смотрел, пока в нем что-то не спуталось или не затмилось, тогда он действительно одну овцу схватил, втащил в машину и действительно — прямо ее в кабинет, где шло заседание. И так объяснил, что «обсуждать данный вопрос она не помешает, но при этом все-таки полезно наблюдать, как именно живая овца мучается перед тем, как подохнуть от голода, голая на морозе».

— Действительно, ужасно, но чего же он добился?

— Да разве всегда чего-нибудь добиваются?.. Он не добивался. Просто в нем, очевидно, что-то творилось неблагополучное, что ли, что у благополучных людей оставило очень невыгодное впечатление. Трудно, знаете ли, уловить, что за работа там идет в человеке, то есть внутри... Может быть, например, он слышал то, чего другие не слышали. Это очень просто...

Они шли теперь рядом, но не совсем, он говорил, не оборачиваясь, а Марина все время догоняла его по узкой тропинке, иногда даже задевая сзади плечом, чтоб расслышать получше. Голос его был спокойный, даже как будто с угрюмой усмешкой. Почему-то ему удивительно легко стало говорить. Он сам этого не ожидал. Догоняя его, она нечаянно положила руку ему на плечо, стараясь заглянуть в лицо. Он это очень остро почувствовал и быстро спросил:

— Вы слышите сейчас музыку? Прислушайтесь, как эти стройные скрипки поют согласным хором и низко гудят виолончели... Птичьими голосами высвистывают флейты, а медные трубы гремят... Что? Не слышите? И я не слышу, а ведь на самом деле кругом нас сию минуту действительно вполне реально звучит музыка многих оркестров, и тихие голоса что-то нам поют, а мы говорим: да бросьте вы, нету тут никакой музыки, тишина кругом!.. Верно? А был бы у нас в руках самый паршивенький радиоприемничек, и мы сразу бы столько услышали. А ведь это всего-навсего приемник! Он ведь только одни радиоволны принимает... А сколько есть таких, что приемничек-то тот не умеет принимать?.. Деревья пилят, мы слышим только пилу, а может, деревья кричат от страха, только мы слышать не умеем... Ну, это так, пустяковые наблюдения и лишние рассуждения лесного сторожа. Просто мне в голову приходило: похоже, что Степан... Палагая Степаном звали, давно уже слышал свой какой-то очень тихий звук... Почему тихий? Тихие и слабые — ведь они-то самые опасные, самые проникающие. Он слышал, а мы, все другие, нет.