Федор Кнорре - Без игры

Она вошла в столовую и как-то напряженно остановилась посреди комнаты.

На ней была черная юбка и нарядная мохеровая розовая кофточка — оделась понаряднее, зная, к кому идет. Узкое книзу лицо с туго обтянутыми скулами расширялось кверху, как будто чтоб дать место непомерным глазам, очень светлым, изумленно расширенным. Взгляд был сосредоточенный, но от волнения почти невидящий, как бывает у некоторых девочек, когда впервые в жизни они выходят на пустую клубную сцену, чтобы произнести напряженно заученное пионерское приветствие.

Так как она не двигалась, Лезвин сам подошел к ней и поздоровался.

— Галя, вот он, Владимир Семенович... Вы его хотели видеть... Инспектор! — добавил он, видя, что она как будто не понимает.

Она все стояла посреди комнаты и продолжала молчать, даже не ответила, когда Владимир Семенович встал и, поклонившись, поздоровался.

Глаза у нее совсем побелели, как будто она и видеть перед собой перестала. Она мучительно, с усилием, глотнула, и тут вдруг на всю квартиру раздался ее громкий, без всякого выражения голос, именно такой, каким она лет десять тому назад рапортовала с пионерской трибуны.

— Я Иванова, Галя... — Все в квартире замолчали, услышав этот напряженный голос. Видно, она и сама его услыхала и поняла, что делает что-то не то. — Иванова Галя, — повторила отчетливо, но уже обыкновенным комнатным голосом.

— Да, я понял, вы садитесь, Галя, — поспешно подошел и пододвинул ей стул Владимир Семенович. — Присаживайтесь.

— Хорошо, — сказала она и не села. Теперь все в комнате стояли. — Значит, вы знаете. Моего мужа Иванова...

— Знаю, знаю!.. — поспешил Владимир Семенович.

— У него горло было забинтовано, чтоб незаметно было. Они сзади накинули ему петлю, когда он за рулем сидел, — она говорила очень отчетливо, ледяным каким-то, ровным голосом...

— Ты молчи, ну, нельзя ей мешать, — прямо-таки отталкивал Лезвин Владимира Семеновича, все порывавшегося ее прервать. — Молчи, тебе говорят, пускай.

— А вы, товарищ Инспектор, теперь заняли его место. Вместо него сели за руль. Вы стали вместо Кости ездить и ездили и ждали, может, вам накинут из-за спины проволочную петлю, да?

— Молчи, слушай... — яростно шикнул Лезвин.

— Не могу, — оттолкнул его Владимир Семенович. — Вам, Галя, это все очень уж представляется...

Она его даже не услышала.

— У вас тут вот забинтовано, это они вам сделали. Моего Костю вы не можете мне вернуть. Другого, никому не известного Иванова вы, наверно, спасли, и я теперь могу жить дальше. Я ведь не могла. Говорят: справедливость. А какая она, справедливость? Бумажки составляют, посылают... По телефонам звонят... Они медленно ползут... И правильно, пускай все идет по порядку, а как жить? Невозможно! Отчаяние, вы знаете? Это когда ты потерял веру в правду. Когда зло сильней всякой правды, не махайте на меня руками, я понимаю теперь все, и что вы, конечно, не один были. Есть все-таки люди... Ведь вы вот это свое живое горло подставили под петлю... я ее у себя вот тут на горле все время чувствовала. Мне уже казалось, красная полоса у меня тут начинает выступать, — она на полдороге удержала руку, потянувшуюся к открытой на шее кофточке. — Я добивалась к вам попасть, даже сама не знаю зачем. Хотелось вам что-нибудь оставить... Да что тут можно? А это согласилась его мать отдать. Для вас... А вы как хотите.

— Что это? Что вы принесли? — как-то опасливо отстраняясь, чуть не пятился Владимир Семенович от бумажки, которую осторожно выложила на стол Галя Иванова.

— Это он сам. Костя. Его мама свою вам отдает. На память. Или как знаете. Пускай у вас, а?

Владимир Семенович осторожно взял в руки фотографию со стола и стал разглядывать. Мальчик лет трех, голопузый, в одних трусиках, смеялся с открытым ртом, закинув вверх голову. Обеими руками он прижимал к щеке и плечу большой рисунчатый мяч, видно, отнял и не отдавал кому-то, чьи большие руки тянулись к нему с верхнего обреза снимка. Очень хорошо получились ромашки в траве, маленькие пальчики, облапившие мяч, и пупок на пузе.

— Руки тут видны — это он с отцом в мячик игрался, — тихо сказала Галя.

Еще минуту Владимир Семенович смотрел на маленького Иванова, как тот радовался со своим мячиком в траве, заросшей ромашками, потом очень серьезно сказал:

— Я это возьму. Спасибо. Спасибо, что вы об нас подумали, Галя. Маму поблагодарите.

— Я скажу, вы меня извините, можно, я сяду... — Она прошла, не замечая подставленного ей стула, через всю комнату и, судорожно ухватившись за спинку, неуклюже, боком присела в углу на диван.