Мака Джохадзе - Уцелевший пейзаж

Пьяный Датуна стоял перед ними и шутил с ехидной иронией:

— Вах, привет братьям! Об общей мамочке щебечете, голуби?

Белый как бумага Тедо встал, чтобы уйти, но сильный кулак Датуны опустился ему между глаз. Тедо качнулся назад, ощутил кровь на лице, однако мгновенно сообразил и бросился к вскочившему с постели Саба, но не успел остановить его. Разъяренный Саба уже вцепился в брата. Считанные секунды длилась эта беззвучная ожесточенная борьба, словно братья исторгали из себя засевшую в них извечную беспомощность и обиду, словно потому и пинали ногами тела друг друга, чтобы дать высвободиться душам, которые давно уже жаждали соприкоснуться, слиться по-братски.

Мужское чутье подсказало Тедо, что ему лучше уйти, иначе при чужом человеке братья могут и убить один другого.

Первым уступил старший. Саба все продолжал колотить ссутулившегося, поникшего Датуну, потом, обессиленный и опустошенный, упал как подкошенный и разразился глухими рыданиями. Вместе со слезами пришло новое неожиданное желание, и Саба впервые в жизни захотел, чтобы у него была сестра. Заледенелая кровь нуждалась в тепле, чтобы оттаять и найти свой путь.

Каждый день девчонки и мальчишки по дороге из школы останавливались в «божьем переулке», где Тедо забегал в пекарню и, появившись оттуда с горячими лавашами в руках, как щедрый хозяин своей улицы, угощал одноклассников.

Потом эти же одноклассники жались у массивных дверей Верховного суда в надежде в последний раз кинуть взгляд на своего товарища. Весь город говорил о безобразном покушении на убийство, совершенном Тедо, говорил и осуждал…

На судебном процессе Тедо чистосердечно признался, что не знает потерпевшую и ничем не может объяснить этот трагический случай. Присутствующим в зале показалось, будто подсудимый держится вызывающе. Даже прокурор (не совсем профессионально) в открытую пригрозил ему…

Суровая как приговор женщина в черном платье сидела с отрешенным видом в конце зала, в углу, и, глядя на нее, Саба думал, что, быть может, она единственный человек, который не относится к обвиняемому с пристрастием, поскольку Тедо для матери раненой девушки не был человеком во плоти и преступником. Он был для нее невидимым и безликим, как судьба.

Искусственное свечение телевизора не отрезвляло, усыпляло накопившиеся страсти. В голубоватой дымке медленно скользила мысль полудремлющей семьи.

Один лишь тусклый отблеск экрана освещал из вечера в вечер руки отца и профиль матери Тедо. Пуще мрака ненавидел мальчик этот свет. Давно уже не заливалась веселым блеском красивая хрустальная люстра в гостиной, и Тедо чувствовал, как притаившиеся в мерцающей полутьме родители скрывают от него что-то.

Однажды, поздно придя домой, он, истосковавшись по нормальному освещению, непроизвольно щелкнул выключателем, и в тот самый миг, как вспыхнула люстра, услышал раздраженный голос отца: «Погаси, говорят тебе, свет!» Прежде чем погасить, Тедо успел заметить заплаканные глаза матери. Затем, подобно осветителю в театре, он убрал со сцены тайну с ловкостью, равновеликой той неожиданности, с какой он ее обнаружил.

Хотя, бывало, совсем иной смысл и иную власть таил в себе луч театрального прожектора. Самая трагическая, хватающая за душу пьеса и та сохраняла для него неотъемлемый оттенок праздничности. Поднимался занавес, и перед взором сотен зрителей падала завеса с некоего подобия жизни и ее тайн, и даже когда разыгрывалась самая банальная история, в зале находилось хоть с десяток человек, сопереживавших героям пьесы.

Здесь же трагедию, разыгравшуюся в собственном доме, мужчина и женщина тщательно скрывали от сына, и поэтому, наверное, Тедо постепенно терял то прочное чувство уверенности в себе, с которым свыкся с малых лет. Изредка брошенный беглый взгляд родителей, мнилось, нащупывал в нем лишь ту опору, которой может явиться сам факт существования ребенка в семье. Холодный, угасший взор неверных друг другу супругов убивал в юном существе любой благородный душевный порыв. Бьющая через край молодая энергия, не получая естественного полезного приложения, растрачивалась бессмысленно и бесцельно. Возбудимость мальчика истолковали в школе превратно, и по черствости и недомыслию некоторых преподавателей закрепился за Тедо ярлык неисправимого. Это не озлобило его, наоборот: столь бесцеремонный интерес к его личности дал ему некоторую выгоду — восстановил хоть частично утраченное внимание к нему родителей.