Эрих Ремарк - Возвращение

- Кулаком, - глухо повторяет Козоле.

- Остальных - их же собственными топорами. И после этого он на себе принес вас обратно. - Марихен взглядом оценивает сто девяносто сантиметров роста Вилли и энергично кивает своему жениху: - Не стесняйся, котик, отчего бы когда-нибудь и не вспомнить о твоем подвиге.

- В самом деле, - поддакивает Козоле, - отчего бы когда-нибудь и не вспомнить...

С минуту Вилли задумчиво смотрит Марихен в глаза:

- Да, он замечательный человек... - И он кивает Тьядену: - А ну-ка, выйдем на минутку.

Тьяден нерешительно встает. Но Вилли ничего дурного не имеет в виду. Через некоторое время они, рука об руку, возвращаются обратно. Вилли наклоняется к Марихен:

- Итак, решено, завтра вечером я у вас в гостях. Ведь я должен еще отблагодарить вашего жениха за то, что он спас меня от негров. Но и я однажды спас его, был такой случай.

- Неужели? - удивленно протягивает Марихен.

- Когда-нибудь он, может быть, вам об этом расскажет.

Вилли ухмыляется. Облегченно вздохнув, Тьяден отчаливает вместе со своей Марихен.

- Дело в том, что у них завтра убой, - начинает Вилли, но его никто не слушает. Мы слишком долго сдерживались и теперь ржем, как целая конюшня голодных лошадей. Фердинанда едва не рвет от хохота. Только через некоторое время Вилли удается наконец рассказать нам, какие выгодные условия выговорил он у Тьядена на получение конской колбасы.

- Малый теперь в моих руках, - говорит он с самодовольной улыбкой.

5

Я целый день сидел дома, пытаясь взяться за какую-нибудь работу. Но из этого так-таки ничего не вышло, и вот уже целый час я бесцельно брожу по улицам. Прохожу мимо "Голландии". "Голландия" - третий ресторан с подачей спиртных напитков, открытый за последние три недели. Точно мухоморы, на каждом шагу вырастают среди серых фасадов домов эти заведения со своими ярко раскрашенными вывесками. "Голландия" - самое большое и изысканное из них.

У освещенных стеклянных дверей стоит швейцар, похожий не то на гусарского полковника, не то на епископа, огромный детина с позолоченным жезлом в руках. Я всматриваюсь пристальней, и тут вдруг вся важная осанка епископа покидает его, он тычет мне в живот своей булавой и смеется:

- Здорово, Эрнст, чучело гороховое! Коман са ва, как говорят французы?

Это унтер-офицер Антон Демут, наш бывший кашевар. Я по всем правилам отдаю ему честь, ибо в казарме нам вдолбили, что честь отдается мундиру, а не тому, кто его носит. Фантастическое же одеяние Демута очень высокой марки и стоит того, чтобы по меньшей мере вытянуться перед ним во фронт.

- Мое почтение, Антон, - смеюсь я. - Скажи-ка сразу, дабы не болтать о пустяках: жратва есть?

- Есть, малютка! - отвечает Антон. - Видишь ли, в этом злачном местечке работает и Франц Эльстерман. Поваром!

- Когда зайти? - спрашиваю я; последнего сообщения вполне достаточно, чтобы уяснить себе ситуацию. На всем французском фронте никто не мог так "проводить реквизицию", как Эльстерман и Демут.

- Сегодня, после часа ночи, - отвечает, подмигивая, Антон. - Через одного инспектора интендантского управления мы получили дюжину гусей. Краденый товар. Можешь не сомневаться, Франц Эльстерман подвергнет их небольшой предварительной операции. Кто может сказать, что у гусей не бывает войны, на которой они, скажем, лишаются ног?

- Никто, - соглашаюсь я и спрашиваю: - Ну, а как здесь дела?

- Каждый вечер битком набито. Желаешь взглянуть?

Он чуть-чуть отодвигает портьеру. Я заглядываю в щелку. Мягкий, теплый свет разлит над столами, синеватый сигарный дым лентами стелется в воздухе, мерцают ковры, блестит фарфор, сверкает серебро. У столиков, окруженных толпой кельнеров, сидят женщины и рядом с ними мужчины, которые не потеют, не смущаются и с завидной самоуверенностью отдают распоряжения.

- Да, брат, невредно повозиться с такой, а? - говорит Антон, игриво ткнув меня в бок.

Я не отвечаю; этот многокрасочный, в легком облаке дыма, осколок жизни странно взбудоражил меня. Мне кажется чем-то нереальным, почти сном, что я стою здесь, на темной улице, в слякоти, под мокрым снегом, и смотрю в щелку на эту картину. Я пленен ею, нисколько не забывая, что это, вероятно, просто кучка спекулянтов сорит деньгами. Но мы слишком долго валялись в окопной грязи, и в нас невольно вспыхивает порой лихорадочная, почти безумная жажда роскоши и блеска, - ведь роскошь - это беззаботная жизнь, а ее-то мы никогда и не знали.

- Ну что? - спрашивает меня Антон. - Недурны кошечки, верно? Таких бы в постельку, а?