Карой Сакони - Дивное лето (сборник рассказов)

— И сегодня все обошлось! — сказал Шпрейцер.

Мальчик смотрел, как он курит, как светится унего в руке кончик сигареты. На теряющихся в темноте улицах городка горели огоньки, зато здесь, над заросшей травой площадкой, ярче светили звезды. Длинные перистые облака тянулись по всему небу. Повеял теплый ветер; Шпрейцер выпустил струйку дыма, и ветер отнес его в лицо мальчику. Ему нравится сигаретный дым, он вдохнул его.

— Я и сегодня очень волновался, — сказал мальчик.

Шпрейцер улыбнулся. Когда он затянулся, красный огонек сигареты осветил его губы и нос.

— Слышишь, сверчки поют? — спросил он у мальчика.

— Здорово ты грохнешься, если однажды не получится…

Шпрейцер улыбался.

— Какие они славные, сверчки. И ведь никогда их не увидишь. Я только голос их знаю… Плачут они или поют?..

— Ты же можешь разбиться. Разрешил бы хоть сетку натянуть.

— Ну… могу разбиться.

Мальчик повернулся к нему.

— И ты никогда не боишься?

— Ну да! Только я не думаю об этом. Нельзя о таком думать. Страх убивает.

— И лихачество тоже!

— Храбрость — не лихачество!

— То же самое…

— Этого ты еще не знаешь, — сказал Шпрейцер и похлопал мальчика по спине. — Храбрость, она всегда обдуманная, а лихачество или бесшабашность — нет.

Около клеток со зверьми лаяли бездомные собаки. Кто-то ругнулся, звякнуло ведро. Бросили камень, взвизгнула собака.

— Мало тебе платят в цирке, — задумчиво сказал мальчик. — А ведь трюки твои не пустяк. Тем более что они опасные…

— Я уже не раз говорил тебе, что делаю это не ради денег.

Они замолчали. Им нравилось подолгу сидеть вечерами. Один за другим гасли огни в окнах фургонов. Где-то запела женщина, умолкла, запела опять.

— Ты как, рисовал сегодня? — спросил артист.

— Дом. С садом, с цветами…

— Зря, — сказал Шпрейцер, — Ты солнце рисуй… луну…

— Хотел бы я когда-нибудь пожить в таком доме, — сказал мальчик.

— Я посмотрю потом дом твой. Но, по мне, лучше бы ты рисовал солнце да луну…

— Мы вот с тобой друзья, — немного погодя сказал мальчик. — Я и восхищаюсь тобой… но часто не понимаю. Директора и других понимаю… Но не люблю. Отчего так бывает?

— Когда-нибудь поймешь, — ответил Шпрейцер.

— Я очень боюсь, что однажды ты упадешь и разобьешься. Ты мой единственный друг. Я всегда смотрю твой номер, хочу знать, удачно ли выйдет… Руки кусаю, так боюсь… Но все равно я не хотел бы, чтобы ты бросил…

— Теперь я уж никогда не брошу…

— Ни за что на свете не взялся бы я за такие трюки. Но все-таки хорошо знать и видеть, что у тебя-то хватает духу делать это и ты не хочешь все бросить. Когда ты летишь, я горжусь, хотя мне и страшно.

— Мной гордишься? Оттого что я друг твой?

— Тобой тоже… но не только. Вообще вдруг такое чувство гордости охватывает…

Шпрейцер долго молчал. Часто и глубоко затягивался сигаретой.

— Как по-твоему, — спросил он наконец чуть дрогнувшим голосом, — может, и зрители — так же?..

— Да. Я уже я сам видел: у них глаза блестят.

Шпрейцер потушил сигарету. Откинулся, сунул руки в карманы. Стал негромко сквозь зубы насвистывать.

Время наплывало и уплывало вместе с облаками.

— Завтра я покажу тебе тот дом, что я нарисовал сегодня, — тихо сказал мальчик. — И мне, и тебе хорошо бы пожить в таком доме. Ладно, ты сказал уже, что не ради денег работаешь. Но нельзя же так, чтобы ты, самый ловкий, самый смелый… По крайней мере тебе бы надо в какой-нибудь большой цирк! В знаменитый какой-нибудь цирк большого города… Ты заслуживаешь того, чтобы стать богатым. Купил бы себе красивый дом… Я видел много красивых домов, от которых сам бы не отказался!.. Знаешь, маленькие такие виллы с башенками, желтые или бледно-зеленые, белые жалюзи, в садах кусты, они и зимой зеленые… И ты заслуживаешь…

— Замолчи! — раздраженно воскликнул артист. Но, увидев, что мальчик обиделся, добавил: — И мне когда-то того же хотелось…

Он наклонился, сорвал травинку и медленно стал накручивать ее на палец. Мальчик молчал. Шпрейцер понимал, что должен как-то объяснить ему.

— Я начинал в одном провинциальном варьете. Выступал там с маленькими номерами. Говорили, что и по ним видно было: есть у меня талант. Я любил эту профессию, был предан ей душой и телом. Что называется, душой и телом… Вначале я не очень-то обращал внимание на то, что обо мне говорят. Знал, что понимаю в этом толк, что только это и умею… Потом меня заметили. Взяли в город. Приняли по контракту в цирк, в большой цирк с мировой славой. Я выполнял головоломные трюки, никто, кроме меня, но мог такое. Платили хорошо. Заговорили обо мне. В трамвае за моей спиной шепотом называли друг другу мое имя. У меня закружилась голова. Сказал однажды директору: «Я — гвоздь программы, повысьте мне ставку, иначе заключу контракт с другим цирком». Он тотчас же исполнил мое желание. Тогда я понял, что на этом деле и впрямь можно зарабатывать деньги… Много денег…