Антанас Шкема - Белый саван

— А семья?

— Буржуазное семя.

Василевский рвет на клочки одну из бумаг.

— Да вы что! — вскрикивает Вилейкис.

— Молчать!

— Люблю персики, — тон Петрова теперь еще более мечтательный.

На соседних телегах ворочаются пробуждающиеся красноармейцы. Всклокоченные головы и желтые лица выныривают из сена, из-под разномастных шинелей. Один из них спрыгивает с воза и, глядя на Веру, тут же мочится. Мартинукас опускает голову и краснеет. Комиссар, одну за другой, рвет бумаги. Обрывки, словно искусственный снег в театре, падают у его ног.

— Да вы что! — еще раз успевает крикнуть Вилейкис.

«Боже, Боже, как худо все, черт бы тебя побрал, вот влипли, так влипли». Лицо у Анупенко синеет, и он выпячивает свои губы, точно для поцелуя.

«Мы никуда не поедем, мы никуда не поедем. Вот придет Медведенко, я возьму его под руку, и мы пойдем в степь, побредем к Зеленым Курганам, ляжем там на траву, высоко над нами будет голубое небо, Медведенко станет держать меня за руку, он такой некрасивый, но хороший».

— Почему ты смеешься, мама, почему тебе весело, мама? — прашивает Мартинукас, но ответа не слышит.

— У меня нет бумаг… Товарищ комиссар, вы не имеете права… — тонким фальцетом протестует Вилейкис.

— Я вас расстреляю, — вполголоса заявляет Василевский.

— Нас всех?

Петров мусолит указательный палец и смазывает прыщ у себя на загривке.

— Комары покусали.

И снова смотрит на небо.

— Вроде ты сказал «буржуазное семя».

— Сказал.

— Выходит…

— Выходит, так. Давай выполняй.

— Слова такие есть. Хорошие слова. Да, нет. Понял?

— Понял, — повторяет за ним Петров и достает из кармана горсть семечек.

— Хочешь? — предлагает он Василевскому. Тот кривит губы.

— Тебе семечки не подходят. Тебе к лицу австрийки, геройство, проститутки, переодетые гимназистки или…

— Товарищ Петров! — обрывает его Василевский.

Петров отворачивается от комиссара, затем подходит ближайшей телеге и делится семечками с развалившимся на сене красноармейцем. Сразу принимается жонглировать. Кидает семечки себе в рот и мгновенно выплевывает шелуху. Глаза у Петрова прижмурены от удовольствия. «Ловко щелкает, сукин сын», — с завистью поглядывает на него лежащий в телеге парень.

— Как вам не стыдно, — говорит военный комиссар Василевский.

— Как вам не стыдно, — повторяет он еще громче, чтобы все вокруг слышали. — Когда побеждает революция, ей необходимы люди, способные просвещать народ, тот самый народ, что сражается за свободу, а вы, мягкотелые интеллигенты, прячетесь в свой буржуазный мирок, вы… — комиссар не может подобрать слово.

— Ура! — горланит Петров и несколько раз ударяет в ладоши. Семечки по-прежнему летают в воздухе, и шелуха падает на землю. Там, в телеге, кто-то то ли смеется, то ли рыгает.

Василевский нервно хватается за кобуру.

— Вы предали революцию, и я вас за это расстреляю. Эй, товарищи, стройся! — Трое красноармейцев лениво лязгают затворами винтовок.

— У меня кончились патроны, — заявляет один, в волосах у него полным-полно перхоти.

— На парочку, тебе хватит, — мурлычет его сосед.

— Ребетенка тоже? Чего-то я не понял, — невнятно бурчит высоколобый красноармеец.

Слово «расстрелять» какое-то пронырливое и визгливое. Теперь у отца дрожат обе ноги. «Они убьют меня, — наконец понимает Мартинукас. — Я умру и буду неживой».

…Медведенко ведет ее за собой, ведет, ведет, конская грива — словно белые молнии, баю-бай, баю-бай, баю-бай, мой маленький, у костра этот тонконогий, огонь извивается, мелькают ноги, отцовский конь встает на дыбы и… нет, я пойду в сад и буду ждать, пока он придет и возьмет меня за руку… я вас люблю, Вера Александровна… А как зовут любимого коня из табуна моего отца?..

— Мы лито-о-о-овцы, — громко произносит Вилейкис. Букву «о» он выговаривает почему-то наиболее протяжно.

— Что? — Не понимает комиссар.

— Вы не имеете права, мы граждане независимого государства, вас накажут и… вы разорвали мои документы, товарищ комиссар, и сделали это совершенно напрасно. Документы в порядке. Давайте съездим в Таганрог, там вам все объяснят. Понимаете, мы — лито-о-овцы.

…Господи Боже, Господи Боже, Господи Боже. Пресвятая Варвара Мученица, смилуйся над нами, может, вывернемся, даст Бог, учитель, шепчет Анупенко…

— Процедура эта перерастает в международный конфликт, — насмешливо парирует Петров и вытаскивает из кармана новую горсть семечек.

… Я буду неживой, а Васька станет смеяться, и солнце по-прежнему будет светить, меня зароют рядом с Мурлыкой, а моя душа…