Антанас Шкема - Белый саван

— Мама, но ведь у тебя… есть душа?

— А почему ты спрашиваешь?

— Отец иногда называет тебя глупой.

Нет, мать больше не смеется. Сомкнув рот, она отворачивается от сына, глядит в окно мимо него. Мартинукасу неловко.

— Мама, не сердись. Я не хотел…

Улыбка снова появляется на ее губах. Глаза черные, немигающие и очень печальные.

— Только у людей и есть душа, Нукас. Когда они умирают…

— Знаю, знаю. Попадают на небо, в чистилище, в ад.

— Да. Душа покидает тело и… Вон видишь, из трубы поднимается в небо белый дым?

— Вижу, мама.

— Совсем как этот дым, души медленно поднимаются ввысь. Выше, выше. В голубое небо. Там их встречает добрый Боженька, обнимает и ведет в вечные сады. Где всегда лето, долгое-долгое лето.

Голос матери становится все тише, она говорит почти шепотом.

— Только после смерти душа уносится ввысь. Вспомни звезды, Нукас. Они постоянно мерцают. Днем по небу плывут облака, светит солнце, и звезд совсем не видно. Звезды — это дверь в небо, Нукас. Туда входят все добрые души. Но только после смерти, только после смерти…

Последние слова мать произносит так тихо, беззвучно, что Мартинукас скорее читает их по губам матери. Тогда он подходит совсем близко, прижимается к материнской щеке и тоже тихо-тихо спрашивает:

— Мама… Значит, чтобы попасть на небо, надо умереть?

— Надо, Нукас.

— А когда умираешь, больно?

— Больно, Нукас. Зато потом…

— Я не хочу умирать, мама. Тот господин, за которого мы тогда спрятались, и те офицеры на фонарях, они так некрасиво умирали, мама.

Мать обеими руками обхватывает голову Нукаса.

— Ты странный ребенок, Нукас.

— Я не понимаю…

— Поймешь…

Она целует его в лоб, легонько отталкивает от себя. И снова, склонив голову, принимается за шитье. Губы ее беззвучно шевелятся. Кажется, будто она молится. Мартинукас уже не впервые видит мать с шевелящимися беззвучно губами. Это началось в Ростове, в комнате, после того, как обстреляли трамвай. Мартинукас выскальзывает за дверь.

На улице он сталкивается с Васькой, сыном школьного сторожа. Ваське уже десять лет, от красноармейцев он научился смачно сплевывать сквозь зубы. Васька стоит, широко расставив ноги, и пытается попасть плевком в щель между досками забора. Он коричневый, как эта глинистая земля, на которой стоит сейчас Васька, крепыш с колючими черными глазами.

— Давай, попробуй и ты. Чертовски трудно, — говорит он.

Мартинукас делает попытку, слюна повисает на подбородке.

— Правда, трудно.

— Ха-ха-ха, — заливается тот, — хи-и-и, — насмеявшись вдоволь, Васька достает из кармана штанов пустой патрон.

— Видишь?

— Вижу.

— Можно пальнуть.

— Винтовки ведь нет, да и он пустой.

— Ты что?! Гляди!

Васька кладет патрон на крыльцо.

— Тут есть пистон. Сейчас возьму камень, и будет пиф!

Он с трудом поднимает с земли огромный булыжник и ударяет им по патрону. Не поймешь толком, то ли патрон бабахает, то ли камень с грохотом обрушивается на крыльцо, зато Васька доволен.

— Ха-ха-ха…хи-и-и… Здорово пальнул. — Потом предлагает. — Пошли во двор. Оглядим, чем занимается Красная Армия.

— Мама не велит. Лучше в саду поиграем.

— А во что играть станем? В маму и папу? — опять заходится от смеха Васька.

— Ты будешь злой великан, а я — королевич. Будем биться с тобой на мечах, и я тебя одолею.

— Не-е-е… Лучше давай ты будешь кулак Лысенко. Я стану жечь твои подошвы. Так, понарошку. Тебе будет очень больно, и ты подохнешь. Идет?

— Идет. А потом я попаду на небо.

— На небо? За каким чертом?

Васька морщит нос, это означает, что он в раздумьи.

— Мама мне говорила… Понимаешь… Вон гляди — дым в небо поднимается.

— Ага.

— После смерти добрые души точно так же поднимаются ввысь, к Господу. Ты меня замучаешь, а душа у меня будет чистой. Понимаешь? Я буду мученик. А на небе меня встретит сам Господь Бог. Все добрые души Бог сам выходит встречать. Понимаешь? Нет?

В Васькиных глазах вспыхивает огонек, парнишка хитро прищуривается. Он разворачивается и идет к высокому буку. К дереву как раз прислонена лестница. Васька машет Мартинукасу, подзывает его поближе. Мальчик подходит и видит окаменевшее лицо дворового приятеля с вытаращенными глазами. Васька открывает рот, голос у него дрожит и какой-то сиплый:

— По этой лестнице я до самого Бога долез.

— Ты?!

— Добрался до последней перекладины и сказал: «Боже, мой Боже, прошу тебя, покажись!» После этого я подпрыгнул вверх и… поднялся на небо.