Антанас Шкема - Белый саван

— Рыба. Красивая рыба. Серебряная, — приговаривала мать, и ее пальцы шевелились. Так старая и располневшая балерина показывает, какой грациозной она была когда-то. Она устремляла свой взор на отца. Отец обязан был ответить, этого неотвратимо требовал ее пристальный взгляд. Он пытался найти выход полегче.

— Какая рыба, мамуля?

— Серебряная. Она плывет. Помнишь? — мать сдержанно фыркала, и в этом смехе была некая таинственность. — Я всегда говорила, она не умеет варить клубничное варенье. Ни одной целой ягодки. Мало кладет сахара. Что, моя правда?

— Твоя, мамуля, — откликался отец бесцветным голосом.

— Ха-ха. Моя правда, моя, моя, ха-ха. Архангельск — тоже неправильно. Должно быть — Ангельск. Там снег и кружева. А крылья у архангелов вот такие.

Мать вставала и поднимала вверх свое вышивание. Вышивала она уже два года. На замызганном холсте красным крестиком был изображен неправильный орнамент. Этот лоскут означал скатерку, которую она расстилала на ночном столике.

— Верно. У архангелов именно такие крылья, — безропотно соглашался отец.

— Ты считаешь? Ты так считаешь? Считаешь, да?

Мать стояла и ждала ответа. Ответ должен разрешить вселенские проблемы. Она смотрела на отца так, будто тот воскрес из мертвых и теперь явился с того света.

— Я убежден, — отвечал отец. Мать вдруг успокаивалась. Снова садилась. И говорила очень обыденно: — Не думай, что я не знаю. Мне все известно. Ты играешь для учительницы немецкого языка. Играешь, а она — моя, первый раз — для меня играл. Мне раньше играл. Дура твоя учительница.

Моя мать хихикала с видом победительницы. Вредный прокурор выкладывал веские доказательства, сейчас виновный будет наказан, мысленно приветствовали это решение все, кто присягал.

Отец вскакивал. Автоматически поворачивался к висевшей на стене скрипке, но не играл, а направлялся прямо к двери.

— Нет, погоди, погоди, погоди! Раз уходишь, и я больше не твоя, забирай свою одежду, она не моя, не моя!

Тогда я сжимал лицо, не выносил все это. Жутко было видеть происходящее, но и уйти я не мог. Ноги прирастали к полу. Я царапал ногтями себе лицо и слышал отвратительные слова.

— Ты суешь свое тело в ее тело, что ж, суй, суй! На, бери, бери!

— Замолчи, замолчи! — кричал отец.

В красной тьме я слушал этот дуэт. Так могли петь те, кого жгли каленым железом. Господи, отчего я был так слаб? Почему тогда не умел кричать громче их? Почему не мог корчиться на полу, нагоняя страх на других? Я бывал охвачен ужасом. И мог лишь, сцепив пальцы, наблюдать за всем.

Платье и белье матери валялись тут же. Я видел цветы на платье, розовую рубашку, комки чулок. Буря миновала, она сорвала тряпки и набросила на мать черное, короткое одеяние, которое застегивалось под горлом на крючки. Это дождевик еще времен ее девичества. Руками мать придерживала полы дождевика. Возле дверей замер побледневший отец. Тихо. Медленно раздвигался занавес, предстояло досмотреть последнее действие.

Этим криком все завершалось. То был крик единственного, погибающего на земле человека. Я совершенно ясно видел, как дрожит у матери горло. Старая примадонна брала самую высокую ноту. Кровь приливала к щекам отца. Он кидался к письменному столу, вытаскивал никелированный револьвер с барабаном и приставлял дуло к виску. Водил им, совсем как кисточкой для бритья.

— Я застрелюсь, застрелюсь!

А мать продолжала вопить. Отец, отбросив револьвер, подбегал к ней, опрокидывал мать на диван и бил кулаками. Полы дождевика расходились, и я видел голое, жирное тело собственной матери. Теперь она уже не кричала, а выла, словно раненый зверь. И тогда я бежал на улицу и звал на помощь.

Затем все происходило, как в тумане. Успокаивающие соседи; одетая женщинами мать; отец, распластанный на диване; чьи-то голоса, убеждающие меня в том, что я — несчастный ребенок.

А на стене висела скрипка. И на обеденном столе лежали яблоки и груши. Возле нашего дома росли липы. В июле месяце витал липовый дух. Мои друзья играли в разбойников и в детективов. В городском кинотеатре всех смешил Чарли Чаплин, а в костеле ксендз пел хорошо поставленным баритоном. И я уже по-другому смотрел на девочек, читал, мечтал. Мне хотелось жить. Как и большинству.

Наконец отец принял решение. Я был единственным, кому мать верила. Поэтому я совершил обман. Убедил мать: мы с нею вдвоем едем отдыхать в Палангу. Она радовалась дороге. Все время заговаривала со мной. Болтала о том, что я хороший сын, что мне нужно побольше есть, а то вон какой тощий. Она расспрашивала меня про мою учебу, книги, товарищей. Мы ехали с ней на автомобиле, водитель был предупрежден, он молчал, мы были как бы одни — закадычные друзья. Ей понравилось шоссе, деревья, избы, женщины с ведрами. Выглядела она совершенно нормальной. Под вечер мы въехали в ворота и остановились у здания из красного кирпича, на котором было написано: «Психиатрическая больница».