Элигий Ставский - Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая

Внешняя канва рассказанных в романе событий довольно проста, хотя и закручена автором в очень тугую пружину детективной фабулы, осложненной двумя лирическими сюжетами (не считая запутанных отношений с женой и полупризрачных воспоминаний об одной девушке, которая должна была стать героиней так и не дописанной книги). Он и к этой девушке тоже летел, помня, впрочем, что ее нет в живых — погибла в боях на Миусе. Строится роман трехпланово: первый план, скажем, действие, происходящее в самолете, некий назойливый тип, сосед, собравшийся в командировку, мимолетный роман с привлекательной стюардессой, которая дает полуобещание, что придет на свидание в Ростове... Второй план — ближайшая ретроспектива: отношения с Олей, женой, воспоминания об оставленном без сожалений домашнем благоденствии, которое, собственно, и привело к тому душенному кризису... Третий план — бессмертие Миуса: фронтовой эпизод, второе рождение, девушка, которая погибла в боях, фронтовая дружба. К другу, спасшему его когда-то, он и летит теперь, с тайной надеждой на второе рождение — творческое, душевное. В этом и внутренний смысл романа.

Внешняя схема душевного, так сказать, драматизма напоминает чем-то «Дорогу всю белую», только все развернуто в плане реальном, детальнее и сложнее. Новая фабула тоже уводит героя в глушь, на лиманы азовские, вовлекает его в «тюлечную войну» рыбоводов и рыболовов, заводит в дебри рыбацких и рыбьих трагедий, в поэтический и тревожный мир невиданной красоты и того земного богатства, о котором болит душа современного человека.

Израненная земля в романе, можно сказать, символически предстает в образе рыбацкого бригадира кривого Прохора, отца привлекательной стюардессы. Да и сама она, рвущаяся в небо, но душою преданная земле, с необычным именем Кама, — тоже символична по-своему. Она — поэтический символ. Но Прохор — истерзанная душа прекрасных и обреченных лиманов, неотразимых и в то же время смертельно опасных. Огромный шрам разделяет лицо Прохора на две несоединимые половины: одна — здоровая, нетронутая; другая — безглазая, позелененная порохом, вся в рубцах. В целое их уже невозможно составить. «И все же они были вместе». И разделить их тоже нельзя было. Так же вот и лиманы. Они и пугали, и восхищали героя своим двуликим обличием. «Я должен был выбрать для себя какое-то одно лицо, — признается писатель Галузо, — либо нормальное, либо безглазое, страшное, не способное ни на какие чувства». Один из этих Прохоров мог убить...

Кто же он, этот «безглазый»? Он — душа мертвая, и в сущности его распознать можно с первой же реплики, в самолете еще: «Я вам сочувствую, батенька. У меня после вчерашнего тоже, знаете, маленько шумит», — это когда у героя романа от давней контузии кровь из ушей! И лицо у соседа, подавшего эту реплику, «большое, как будто помятое».

И потом он будет произносить слова, подозрительно похожие на правду, и все тем же своим снисходительно-панибратским, что иногда называется «дружеским», тоном, как бы доверительно демонстрируя собеседнику, что видит в нем человека, способного правильно все понять. «Для меня, батенька, все реки просто-напросто элементарные водоемы», — сообщает он писателю дружески (к вопросу о Миусе).

А вот о своем противнике по «тюлечной», только для непосвященных бескровной «войне»: «Константин Федорович, видите, хочет бросаться на мельницы. Ах, если бы на мельницы, тогда ладно. А у меня, как говорится, семья. Я ведь тоже по молодости мечтал спасать Азовское море. Все было...» И вслед за тем уже наступательно, хотя и после глубокого вздоха; «Не будет у нас природы! Не будет. Другая задача...» Просто, честно и деловито. С некоторой даже имитацией задушевности.

Потом герой этот, умеющий имитировать задушевность, еще появится в романе много раз, в различных обличиях. Иногда «помятый», а иногда и напротив — «прилизанный и отутюженный», как бы только что вынутый из целлофанового мешка, с лицом серьезным, сосредоточенным, очень предупредительный. По крайней мере, в начале знакомства... В ходе беседы напряженность сменится снисходительно-панибратским «дружелюбием» (дескать, мы-то с вами друг друга понимаем!), а в конце разговора лицо все-таки станет «помятым». Тот ли, другой человек — все они похожи, как снятые с одного и того же конвейера. И беседа как будто не прерывалась. «Писатель, как я, понимаю, Виктор Сергеевич, должен защищать какие-то духовные ценности, говорить людям что-то очень свое, — обращается этот навязчивый собеседник к писателю Галузо. — А что говорить, если, как говорится, все сказано...» И даже интонация не меняется, и это характерное «как говорится»: дескать, истина-то банальная, попробуй не согласиться.