Уильям Шекспир - Шекспировские Чтения, 1978

В старых русских переводах рассказ Гамлета о подмене письма Клавдия к английскому монарху звучал так:

Опутанный коварством,

Я не успел и с мыслями собраться,

Как план уже созрел. Присев к столу,

Я выдумал и написал указ.

(Перевод А. Кронеберга)

Кронеберг совершенно глух к скрытой метафоре. В подстрочном переводе М. М. Морозова она слабо проглядывает в обороте "мозг начал свою игру". Однако этого недостаточно хотя бы потому, что игра мозга настолько явно ассоциируется с привычной русской идиомой (игра ума), что в ней не ощущается дополнительная коннотация - игра, представление, лицедейство. Три известных русских переводчика "Гамлета" уходят дальше, в глубь, подтекста:

Итак, кругом опутан негодяйством,

Мой ум не сочинил еще пролога,

Как приступил к игре...

(Перевод М. Лозинского;

здесь и далее курсив мой. - Г. К.)

Или у А. Радловой:

Со всех сторон их подлостью опутан,

Не стал в душе я сочинять пролог,

А прямо к пьесе перешел.

у Б. Пастернака же читаем:

Опутанный сетями,

И роли я себе не подыскал,

Уж мысль играла. Новый текст составив,

Я начисто его переписал.

Скрытая метафора "мир - сцена" в "Гамлете"

Интересно заметить, что в более раннем варианте перевода Пастернака (1951) встречаем буквальное прочтение подлинника:

Опутанный сетями,

Еще не зная, что я предприму,

Я загорелся. Новый текст составив,

Я начисто его переписал.

Представление жизни в виде спектакля в "Гамлете" органически связано с антитезой реального и кажущегося, воображаемого. Это не просто традиционный прием контраста, когда путем сопоставления реального и воображаемого подчеркивается особое значение реального, жизненного. В "Гамлете" сопоставление реального и призрачного непосредственно связано с мироощущением героя. Монолог "Быть или не быть" и в этом отношении представляет особый интерес. Выраженный в нем скепсис является как бы своеобразным камертоном всей трагедии. Все двусмысленно, двумерно. Клавдий постоянно играет, скрывая свое двуличие, за душевной чистотой Офелии все-таки кроется нечто пугающее Гамлета, даже вина Гертруды не до конца ясна (не разгаданным до конца остается вопрос о ее связи с Клавдием до убийства отца Гамлета). Вся эта неопределенность и двуплановость порождает в "Гамлете" атмосферу трагической рефлексии. Перед Гамлетом возникает дилемма: какой лик, какое обличье принять за истинное, где кончается лицедейство и где начинается действительность? Но воспринимать игру в "Гамлете" как обычное притворство было бы такой же ошибкой, как принимать философскую дилемму кажущегося и реального лишь за традиционное контрастное сопоставление. Именно такие двуплановые, сложные роли играют люди на сцене жизни, и проблема состоит вовсе не в том, чтобы игру, показное лицо, маску отделить от "реального лица", а в том, чтобы постичь, осмыслить всю сложность роли, включающей в себя все аспекты, все грани. Таким образом, истина постигается путем осмысления маски, ибо истину следует искать в самой маске.

Прав Л. Пинский, подчеркивая свою мысль о том, что "жизнь - театр существо шекспировской концепции человеческой жизни" или что "жизнь - театр - магистральный, лейтмотивный образ всего творчества Шекспира" {Пинский Л. Указ. соч., с. 558, 561.}.

Шекспир не просто играет словами, когда вплетает в речь своих персонажей образы из театрального обихода, а строит свое произведение по как бы развернутой, но в то же время скрытой метафоре-символу "мир - сцена". Это видно также и в том, как Гамлет отождествляет себя и других с актерами, как он, наподобие средневековых спектаклей, не только подменяет жизненные ситуации сценическими, а воспринимает жизнь и театр как единое целое. В знаменитом обращении к Гертруде Гамлет говорит:

Не кажется, сударыня, а есть.

Мне "кажется" неведомы. Ни этот

Суровый плащ, ни платья чернота,

Ни хриплая прерывистость дыханья,

Ни даже слез податливый поток,

И впалость черт, и все подразделенья

Тоски не в силах выразить меня.

Вот способы казаться, ибо это

Лишь действия и их легко сыграть,

Моя же скорбь чуждается прикрас

И их не выставляет напоказ.

(Перевод Б. Пастернака)

Этот монолог обычно играют как упрек матери и двору в том, что в Дании провозглашен фальшивый траур и что настоящее горе самого принца не подлежит лицедейству. Да, это текст и даже подтекст данного монолога. Однако и подтекст может иметь свои "подразделения". В глубинных пластах второго плана просматривается как раз скрытый образ-символ "мир-сцена". Для его восприятия следует вспомнить, что перечисленные атрибуты траура - "суровый плащ", "платья чернота", "хриплая прерывистость дыханья", "слез податливый поток", "впалость черт", "все подразделения тоски" - суть не только элементы реалистического описания традиционного ритуала, а также и перечисления театрального реквизита и выразительных средств тогдашнего актера-трагика. Гамлет как бы с подмостков сцены оповещает мир о том, что в нем, творении Шекспира, сосредоточена тоска, не поддающаяся выражению даже языком искусства ("Действия легко сыграть..."). В то же время, допуская перед зрителем, что он актер, исполняющий роль принца датского, Гамлет тем самым объявляет себя участником большого театра, называемого жизнью.