Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

- Я знаю, она тебе нравится, - проговорил он немного погодя.

Теперь уже я смолчал.

Слышно было, как по сеням, легонько звеня шпорами, шагает барон. Перед нашей дверью шаги стали короче. И тут стоячие часы пробили половину двенадцатого. Барон стал подниматься по лестнице.

- Он сперва переоденется, - сказал отец.

Он произнес это так удрученно, что я в недоумении взглянул на него. И вдруг я заметил: усы отца обвисли, как никогда.

- Я не хотел тебя огорчать, - быстро сказал я.

- Знаю, - отвечал отец, - но дело не только в этом.

- В баронессе, - догадался я, - да?

- Нет, - сказал отец, - это боль, а не огорчение.

- Может быть, дело в бароне? - хрипло спросил я.

- Да, и в нем тоже.

- Но почему? - воскликнул я. - Вряд ли стоит из-за него впадать в уныние!

- Погоди, - сказал отец. - Через несколько минут ты сам сможешь об этом судить. - Он встал, пододвинул свое кресло к изголовью дивана и снова сел.

- Но из-за чего еще? - настаивал я.

Отец не сразу меня понял, он был слишком погружен в созерцание старой баронессы.

Я кашлянул, мне надо было точно знать, как его утешить.

- Из-за чего еще ты огорчаешься?

Отец, помедлив, поднял голову; лунный свет опять упал на его лицо. Я содрогнулся. Он, правда, вообще был серьезным, но таким серьезным я его никогда не видел.

- Из-за Калюнца, - проговорил он, - я ошибся. Я думал, что Калюнц остров.

- Но он же и есть остров, - вздохнул я, - поэтому мы сюда и сбежали.

- Ты еще прибереги это слово "сбежали", - сказал отец.

За стеной кто-то ощупью приблизился к двери, и сразу раздался легкий стук, дверь открылась, и под водительством господина Янкеля Фрейндлиха, державшего перед собой два испуганно мигающих свечных огарка, в комнату вошли наши друзья.

Смерть баронессы все-таки задела их за живое. Рохус Фельгентрей, дрожа, обнимал Хердмуте, которая беспрерывно промокала цветастым носовым платком заплаканные, с темными кругами, глаза. Жилистые уши полковника дергались еще сильнее обычного. Держась рукой за ребра, он испуганно вслушивался в себя, словно сравнивал биение своего сердца с тиканьем стоячих часов. Граф Станислав плакал; сплетя паучьи пальцы вокруг томика Рильке, золотой корешок которого, несмотря на пятно от таракана, в свете свечей казался чуть ли не Библией, и крепко прижав локти к бокам, граф Станислав низко склонился над баронессой.

- Правда, - прошептал он, - это правда.

Отец встал и откашлялся.

- Порядочность, миролюбие, достоинство, словами не передашь, что уходит вместе с баронессой.

- От всего сердца благодарю вас, - раздался из столовой монотонный голос.

Мы не заметили, как барон вошел туда, теперь он появился в кабинете, на мгновение молча встал рядом с отцом, перед своей бабушкой. Нет, он не переоделся, а был все в той же выцветшей непромокаемой куртке, только шпоры снял. Сейчас он рывком одернул на себе куртку.

- Никто в этом не виноват, потому что никто не смог бы ее удержать.

- Мне придется возразить вам, - сказал господин Янкель Фрейндлих. Он стоял в изножье дивана, маленький, с головой, втянутой в плечи; огарки, которые он держал в руках, отбрасывали на него колеблющийся отсвет. I

Барон поднял на господина Янкеля Фрейндлиха невидящий взгляд.

- Ваше возражение делает вам честь, но истины изменить не может.

Наверху зазвенел будильник, и слышно было, как дантист Лединек, чертыхаясь, вылезает из кровати и прыгает на пол; в тот же миг часы пробили три четверти двенадцатого,

Барон ощупал свой галстук, который, несмотря ни на что, сидел, как всегда, безукоризненно. Первый раз я увидел его в беспокойстве.

- Время не терпит, - сказал он, - не знаю, смею ли я теперь просить вас последовать за мною в столовую.

- А мне, - сказал отец, - позвольте мне остаться при госпоже баронессе.

Господин Янкель Фрейндлих быстро сказал, что он тоже просит позволения остаться при ней.

Барон молча поклонился им и вместе с остальными вышел в столовую.

Я в нерешительности отстал.

Господин Янкель Фрейндлих поставил один из своих огарков возле отца, в изголовье, второй мерцал в ногах покойной. Они снова сели, и ни отец, ни господин Янкель Фрейндлих больше не шевелились, только их поникшие тени безумно метались по стене между чучелами птиц.

- Вместе с этим годом, - сказал за стеною барон, - в Калюнце будет погребена последняя добродетель. - Голос его звучал так странно и ново, что я в волнении юркнул в столовую.

На столе, нещадно коптя, стояла керосиновая лампа, над ее закопченным стеклом мягко покачивалась лента серпантина.