Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Он сразу же опять стал прислушиваться, но вой смолк. Кругом теперь была полная тишина. Зловещая, крадущаяся тишина, на мягких лапах ветра она скользила над снегом и, то и дело готовясь к прыжку, сгибала свой облачный хребет. Но тучи вдруг разорвались, и сверху на нас, склонив голову, словно осененную нимбом, глянула луна. Господин Янкель Фрейндлих раскрыл свои карманные часы и попытался из-под запотевшего пенсне разглядеть циферблат.

- Половина десятого, - сказал он со вздохом, - практически старый год уже умер.

И тут я увидел их. Сперва я решил, что мне это снится, потому что господин Янкель Фрейндлих озабоченно вцепился мне в локоть, когда, я бросился было бежать, и, моргая, уверял меня: нет, там, впереди, ничто не шелохнется. Но потом я уже попросил его протереть пенсне; он протер и тоже завопил:

- Господин доктор! Господин барон!

Крича и размахивая руками, мы бросились им навстречу.

Теперь можно было различить, что каждый из них что-то тащит. Барон несет на спине что-то негнущееся, а отец - что-то длинное и громоздкое через плечо. Я так очумел от радости видеть отца невредимым, что не глядя налетел на него и обнял, смеясь и плача. И лишь тут я взглянул на него.

Я испугался так, что у меня колени задрожали. Над отцовым плечом, точно жерди, торчали ноги старой баронессы, и он так крепко вцепился в одну из них, словно взвалил на себя не человека, а вязанку дров. Но страшнее всего было лицо отца. Усы вдруг оказались снежно-белыми, и так как он пытался улыбнуться, что, правда, ему не удалось, то мне показалось, будто какой-то язвительный старик, изображая моего отца, корчит мне рожи.

Я еще довольно долго в отупении ковылял с ним рядом, покуда наконец сообразил - это отцово дыхание инеем осело на его усах, а что до гримасы, то она объяснялась его полным изнеможением. Баронесса была мертва.

Я не осмеливался взглянуть на барона, потому что он нес на спине Свертлу. Но потом я уже не стерпел неизвестности и украдкой поднял глаза.

Он был без шляпы, желтый хохолок торчал кверху, в лунном свете он походил на пламя свечи. Свертла, к счастью, просто спала. Ее коротко остриженная голова склонилась на плечо барона и на ходу легонько моталась туда-сюда.

Вперед мы теперь продвигались медленно, нам часто приходилось переводить дух. Один раз почти вплотную за нами раздался хриплый, словно бы насмешливый лай. Отец попытался кашлем заглушить его, но это не помогло. Долго еще господин Янкель Фрейндлих оглядывался на ходу, поскольку луна тем временем укротила тучи и светила теперь без помех, так что на снежной равнине было далеко-далеко видно.

А потом вдруг нам открылся помещичий дом в лунном свете, а слева Преппе; еще несколько сот шагов, и мы вступили во двор. В моей голове никак не укладывалось, что прошел один-единственный день с той минуты, как Брадек в санях привез нас сюда; мне казалось, тысяча дней миновала с тех пор.

На гумне как раз стихла музыка, так что сердитый лай, вновь раздавшийся на снежной равнине, был слышен вполне отчетливо. Он стал многоголосым, и отец мог кашлять сколько угодно, это уже ничему не помогало. Я диву давался, отчего это свиньи все молчат.

Под засохшей грушей мы остановились и отец со своей окоченелой ношей в изнеможении прислонился к стволу.

Не будет ли отец так любезен, сказал барон, отнести старую даму в кабинет. Затем он, поудобнее перехватив Свертлу, направился к свинарнику.

Отец, казалось, даже теперь все еще был настроен против Свертлы; он бормотал себе под нос что-то неподобающее и при этом так оттолкнулся от дерева, что один из кривых полусапожков старой дамы угодил в ржавый лемех, висевший в ветвях сухой груши. Раздался протяжный звон, похожий на колокольный, в ответ на который в кухне сразу же кто-то задвигался: в освещенном окне появились озабоченные лица наших друзей, пристально всматривавшихся в темноту. Отец раздраженно покосился в их сторону. Не будет ли господин Фрейндлих так любезен, не подготовит ли он их, разумеется, осторожно, к тому, что случилось.

Отцу пришлось повторять это дважды, так как господин Янкель Фрейндлих в запотевшем пенсне, все еще втянув голову в плечи, прислушивался к снежной равнине. Но тут музыканты на гумне заиграли польку и до нас донеслись крики, свист и топот; это помогло господину Янкелю Фрейндлиху немного прийти в себя. Он провел рукой по лбу и горячо зашептал: конечно, он все им скажет.

- Давай, - сказал мне отец, - открой-ка дверь, чтобы мне с ней долго не таскаться.