Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Это было уже ближе к истине.

В какое-то мгновение нам все-таки показалось, что Черная Мадонна еще не вышла из игры. Мимо нас прошествовал олень, мы безмолвно последовали за ним, и верно, он вывел нас к лесной кормушке.

Она оказалась крытой, а рядом стоял сарай с сеном. Под навесом мы устроили привал, и Ида вновь начала ворожить над зайцем.

Одуванчики, мать-и-мачеха, клевер - все было в засушенном виде, и хвалы этим кормам воздавались то по-польски, то по-немецки. Заяц честно пытался не огорчать Иду. То и дело он с явным усилием поднимал голову и приличия ради из последних силенок притворялся, что проявляет интерес к пище. Но потом мало-помалу его самообладание пошло на убыль; тогда Ида начала натирать снегом его пылающий нос, в результате он два раза чихнул, ничего другого она не добилась.

Медленно начинало смеркаться. Олени приходили и уходили. Потом появились и первые звезды, а издалека, из какой-то деревни, донеслись до нас три слабых удара колокола в честь дня святого Николая.

Ида задремала; ее рыжие косички торчали, словно замерзшие беличьи хвосты.

Заснул и заяц. Я еще прикрыл его сеном, а потом попытался представить себе, что скоро наступит рождество. Кажется, мне это удалось; правда, скорее во сне, чем наяву. Во всяком случае, разбудил меня громкий вопль. Я вскочил и успел увидеть на искрящемся снегу подлеска бегущие сапоги старой Мелитты. Заяц исчез.

Я нашел Иду, она стояла на коленях перед черной зияющей дырой и ревела. Барабаня кулаками по затвердевшему снегу, она кричала прямо в нору:

- Чтоб тебе задохнуться, вонючка проклятая! Чтоб тебе задохнуться, вонючка проклятая!

То, что она имела в виду лису, которая - вполне простительным образом полагая, что в кормушке найдется что-нибудь и для нее, - утащила зайца, я понял только уже на пути домой. До тех пор от Иды можно было услышать лишь польские проклятия.

Я очень старался внушить ей, что столь очевидная ошибка лисы не причинила никакого ущерба небесным устремлениям заячьей души, однако Ида оставалась при своем мнении: советник ли сожрал зайца или лиса - это дела не меняет. Утверждение, на которое действительно трудно (стоит только вспомнить как следует лицо этого человека) что-нибудь возразить.

Дом лесничего в мерцании звезд выделялся на ночном небе сахарно-белой невинностью видовой открытки. Звучала приглушенная предрождественская песня, и видно было, как в столовой на венке из еловых веток горят свечи.

Мы подошли к окну и заглянули внутрь.

Этот венок был сплетен поистине с любовью. Сверкая, висел он над головою старой Мелитты, стоявшей рядом с тетей Эльзой. Мелитта воткнула в волосы здоровенный перламутровый гребень, и вид у нее был даже довольно шикарный. Дядя Хуго и советник стояли несколько правее. Глаза их блестели от пения, а пунш в стаканах, которые они держали перед собой, казалось, вот-вот переплеснется через край.

Высоко над венком можно было различить и глухаря. Его шею шнурком прикрепили к потолку: он выглядел так, словно тоже поет со всеми.

РАДОСТЬ ВЗАЙМЫ

Больше всего хлопот отцу обычно доставляли рождественские праздники. В эти дни нам особенно трудно было смириться с тем, что мы безработные. Остальные праздники можно справлять или не справлять, но к рождеству люди готовятся заранее и, когда оно наступает, стараются его удержать подольше; витрины иногда даже в январе никак не могут расстаться с шоколадными дедами-морозами.

Мне же больше всего огорчений доставляли гномики и Петрушка. Если отец был со мною, я отворачивался, но это еще сильнее привлекало его внимание, чем если бы я смотрел на них. Тогда я мало-помалу снова начал заглядываться на витрины.

Отец тоже не был так уж равнодушен к тому, что в них выставлено, просто он лучше владел собой. Рождество, говорил он, праздник радости, и самое главное теперь - не унывать, даже если нет денег.

- Большинство людей, - говорил отец, - просто радуются в первый и второй день праздника и, может быть, еще на Новый год. Но этого недостаточно, радоваться надо начинать, по крайней мере, за месяц до праздника. Тогда под Новый год ты со спокойной совестью можешь опять взгрустнуть, - говорил он, - ибо ничего нет хорошего в том, чтобы просто так расстаться со старым годом. Но вот теперь, перед рождеством, уныние совершенно неуместно.

Отец сам всегда очень старался не унывать в это время; но по какой-то причине ему это давалось труднее, - чем мне, может, потому, что у него уже не было отца, который мог бы сказать ему то, что он всегда говорил мне.