Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Приду ли в себя когда-нибудь от такого удара? Боюсь, что нет.

Итак, я первым делом побежал к фрау Бритцкувейт; и даже теперь, находясь в положении Иова, я вынужден признать, что проблему букета хризантем для Кактеи она разрешила деликатнейшим образом. Как убежденный противник срезания цветов, я, естественно, не хотел лично касаться срезанных растений. Фрау Бритцкувейт устроила все таким образом, что мне принадлежали, так сказать, лишь авторские права на букет; ее рассыльный помчался с ним на велосипеде впереди меня, так что, когда я, запыхавшись, вбежал наконец в парничок и увидел оный букет по правую руку от Кактеи (по левую лежал тот самый отросток Эхинококового Кактуса, торжественно перевязанный ленточкой с поздравительной надписью), мне не составляло никакого труда внушить себе, что я не имею к этим цветам никакого отношения. В первое мгновение мне показалось, что на руке у Кактеи лежит еще одни кактусовый отросток, ибо ребенок, которого я увидел сначала с затылка, был покрыт столь колючим пушком, будто Кактея передала ему не только цвет своих волос, но сразу и прическу. Затем, правда, с улыбкой, на весах которой колебались гнев и любовь, она повернула ребенка ко мне лицом - и я в смертельном ужасе отшатнулся: взгляд мой воззрился в озабоченное сморщенное личико уменьшенного до карликовых размеров Бруно.

Все засим происшедшее провалилось вместе со мной в пропасть моего обморока. Духовный взор мой блуждал в каком-то тумане, превращая Кактею в Брунову Доротею, а самого Бруно в того изверга, от которого Кактея бежала вместе с ребенком.

Чья-то немилосердная рука снова привела меня в чувство, то была рука повитухи, втолковывавшей мне, что фрейлейн Резник (под которой имелась в виду, очевидно, Кактея) до глубины души оскорблена моим поведением, что раз вид дитяти внушает мне такое отвращение, то, стало быть, и сама она мне не менее отвратительна, а если это и не так, то уж она-то живо добьется того, чтобы так было и на самом деле.

О Кактея, как же я мог бы открыть тебе истинную причину своего потрясения, когда потрясший меня враг оказался в действительности другом моим? Разве я не должен был бы в соответствии с этой истиной признаться тебе не только в своей любви, но и в том, как ужасно страдает Бруно? Но какой же любящий рекламировал когда-нибудь душевные муки своего соперника? Поэтому я и ушел молча. Бруно - отец ребенка! Кактея - это Доротея, уничтожившая мать-и-мачеху! Нет, справиться с этим мне не по силам.

День поминовения всех усопших. Туман на дворе; печные трубы выбросили бесконечные траурные флаги, и толпы усталых пилигримов-ворон медленно плетутся в дальней дали. Только что раскрыл старый зонтик и вырезал из его черного шелка два прямоугольных лоскутка. Один для почившей розы, другой для писем Кактеи. Их (включая и те, что разорвала Хульда) предам земле на кладбище, а бренные останки Розы - в Ботаническом саду.

Насколько мне ясно, что вместе с письмами я хороню всякую надежду, относящуюся к Кактее, настолько неясно, кончается ли вместе с Розой связь наша с Хульдой. В конце концов, не означает ли ее молчание, что она в глубине души не теряет надежды?

Что ж, не буду и я ставить наши отношения в зависимость от Розы.

Вечером. Даже в такой день настигают тебя тени прошлого. Захоронив письма, я помедлил еще у могилы бабушки, как вдруг услышал какое-то сиповатое посвистывание и увидел маленького господина в старом, тщательно отутюженном фраке, все достоинство которого опровергала неуклюжая шляпа, надвинутая на самый лоб. Господин продвигался меж могильных рядов в мою сторону. То был сторож, отец Кактеи. Увидев меня, он сразу же смущенно закашлялся и поторопился скорчить скорбную мину. Затем что есть мочи устремился к выходу, и едва за ним захлопнулись железные ворота, как раздался рев мотора, в точности такой же, какой вырывался из жестяной груди Хульдиного драндулета. Может, поэтому-то сторож и был так смущен?

Но и в Ботаническом саду тоже не все вышло гладко. Меня опознал сторож из кактусового отдела. Еле умолил его позволить мне погрести Розу под деревом гинкго. На это он, хоть и после долгих колебаний, в конце концов согласился, но по завершении церемонии все же отвел меня к директору, представив как похитителя Кактусов. В разгоревшихся дебатах мне, однако ж, оказалось достаточно упомянуть поименованную в честь бабушки делянку грузинских растений (вернее, ее, завещанное Ботаническому саду, наследство), чтобы полностью оградить себя от упреков. Хотя директор, прощаясь, намекнул, что речь тут идет не о всем наследстве бабушки, а лишь о скромном пожертвовании с ее стороны размером в две тысячи марок. Вот тебе, бабушка, и новости: куда же подевались остальные три тысячи?