Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Так говорил, упиваясь собственной ложью, султан Бауршик. Восседавший на золотом троне тигр осклабился, усы раздвинулись, и губы поплыли к ушам. Бауршик сразу умолк и припал головой к ковру. Блеснул желтый клык.

— Сказано: колючий тростник и тот шуршит лишь на родной земле. Находясь на чужбине и в неволе, я не могу приторочить судьбу моей родины к монгольскому седлу! — твердо сказал Ошакбай.

От этих слов Бауршик задрожал, будто подавился куском льда.

— Не кощунствуй! Подчинись воле кагана!

— Предательство не мой удел.

— Ничего… Обломают. Голым задом на копье посадят!..

Султан Бауршик намеревался перечислить все ужасы, ожидавшие пленника, но тигр на троне шевельнулся, налился гневом и яростью, грозно зарычал. Когда ему перевели слова Ошакбая, он еще пуще рассвирепел. Каган дернул себя за косичку, дрожащими пальцами пытался вырвать волосок. Охранники-торгауты упали на колени, как подрубленные. Все, кто был в шатре, разом распластались у ног рыжебородого владыки. Копейщики выронили копья, и Ошакбай тоже грохнулся на ковер. Жизнь людей поистине висела на волоске кагана. Вырвет его из косички — всем двуногим в шатре придет конец. Острая боль пронзила Ошакбая. Жало волосяного аркана впилось в раненую руку. Батыр потерял сознание… Очнулся он под палящими лучами солнца, туго натуго обмотанный циновками из чия.

Так начались невиданные муки Ошакбая.

Копейщики вышвырнули его из шатра кагана, обвернули сначала кошмой, запеленали, вытянув руки-ноги, как младенца, оставив снаружи только голову. Поверх кошмы намотали циновки, потом перевязали веревками. Получилась огромная продолговатая дыня. Выкатили ее на дорогу и начали пинать изо всех сил. Из золотистого шатра с развевающимися конскими хвостами на шесте вышли первыми каганские полководцы — предводители туменов, тысяцкие и сотники — и тоже попинали до полного изнеможения живой клубок. Докатили его до коновязи, бросили в навоз, а сами, исполненные величия и достоинства, ускакали по своим делам. Теперь настал черед посыльных и конюхов. Пинками прокатили они живой клубок обратно до каганского шатра. В глазах Ошакбая туманилось; внутри его точно шевелилась, копошилась мелкая мерзкая тварь; он часто терял сознание…

Так продолжалось каждый день. Когда заходило солнце и утомленное войско готовилось к ночлегу, Ошакбая развязывали, разворачивали и запирали вместе с рабами. Давали ему только послабляющее свежее кобылье молоко. Измученный, отупевший от побоев, Ошакбай прислушивался к неутомимому пению кузнечиков и думал-думал о родной Инжу, ее непроходимых тугаях вдоль побережья, в которых вольно рыскали барсы и тигры. Монголы называли эту великую реку Хешан-мурен. Он даже во сне слышал шелест ее камышей и тосковал о несравненной красавице Баршын. Часто, не смыкая глаз, встречал бедный батыр зарю. Здесь она всходила не так, как в родном краю; утренние лучя не золотили степь; они подолгу застревали, задыхаясь, в пыли у горизонта. А пыль здесь висела постоянно плотной кисеей от великого множества каганова войска. Сразу же после восхода солнца приходили грубые сарбазы, мучители Ошакбая, вновь пеленали в кошму и циновки, связывали и, кряхтя, зверея, начинали его бить, колотить, пинать, дубасить чем попало…

Как-то еще юнцом по велению отца Ошакбай побывал в Ургенче. Проводник привел его в бозахану — питейный дом. Огромный персиянин, владелец бозаханы, заставил их раздеться до исподнего, после чего пригласил в крохотное сумрачное помещение, похожее на пещеру. Каких только ужасов они здесь не насмотрелись! Ошакбай быстро опьянел от хмельного напитка — бозы. Проводник пил бозу с настоем маковых зерен и, оглушенный наркотиком, начал пространно рассказывать о тех, кто курит опиум, нюхает круглые, как козий катышек, шарики, глотает с ними хлебный мякиш, жует, одурманивает себя гашишем, анашой и путешествует по райским девам. Поразительные чудища рисовались в его воспаленном воображении. И теперь он испытывал такое же полубредовое состояние, как и несчастные в душной бозахане. Он то терял сознание и отправлялся на тот свет, то сознание вновь возвращалось к нему, и он опять катался под пинками мучителей по грешной земле. Со временем он настолько отупел, что уже перестал воспринимать происходившее вокруг.

Он покорно катался в пыли между явью и кошмарным сном, между жизнью и смертью, Внутри уже все было отбито, никакие твари там уже не копошились, и ударов он уже не различал, не чувствовал. Он превратился в бездушный обрубок. Все ему стало безразличным, как человеку, потерявшему все самое дорогое и святое. Лишь изредка, издалека смутно доносились шелест и всплеск волн жемчужной Инжу.