Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Окончил Лапке шоферские курсы, но машину ему не доверили, пришлось сесть на «Беларусь». С грохотом носился по аулу, пыль столбом поднимал — радовался. Знакомых девок в кабину сажал — радовался. Жил — не жаловался. Однажды, хлопая кирзовыми сапогами, ввалился в дом, а там, на почетном месте, какой-то хлыщ в широченном галстуке, в ярко-пестрых носочках чинно восседает. Глянул Лапке — даже не сразу узнал. А в ауле только и шу-шу про нового доктора-чудодея. В рот ему смотрят, головами трясут, из дома в дом приглашают. С досады выругался Лапке, швырнул кирзовые сапоги к порогу, мазутом пропитанную майку — в печку и три дня кряду мылся в бане, вытравливая запах солярки. Ишь как выхваляется-то братец! Будто он, Лапке, не может в широченных штанах щеголять, носом крутить. Будто и не человек он вовсе.

«Ну, ладно, допустим, радио не слушаю. Газет не читаю. Ну и что? Районную газетенку хоть изредка да просматриваю же. Киношку про войну да про шпионов тоже не пропускаю. Предки мои, если на то пошло, над книгами не корпели, мозги не засоряли, зрение себе попусту не портили. А ведь до ста лет жили в дикой степи, детишек косяками плодили, по две, по три бабы имели, на аргамаках скакали да кокпаром-козлодранием себя потешали. А теперь? В тридцать голова будто солью посыпана. В сорок — труха сыплется. А все оттого, что книжная мудрость, думы, бумагомаранье, пустые мечты плоть старят, здоровье точат. Меня иные придурком считают. Дескать, шарика одного не хватает. Это потому, что свое понятие о жизни имею и своей тропинкой топаю, а не с теми, у кого с шариками в башке «все в порядке».

Жизнь — штука скользкая. Всякое случается. Помню, угробил я «Беларусь», месяц без дела слонялся. Вызывает как-то бух. «Эдак, — говорит, — с голоду околеешь. Мотай-ка, брат, в район, к председателю рабкоопа, помозоль ему глаза. Дядей назови, отцом назови, поклонись да похнычь, но выклянчи место продавца в нашем магазине. А встанешь за прилавок — в обиду себя не дашь».

Да осыплет тебя аллах милостями, бух! Да преследует тебя удача на этом и на том свете, бух! Да не покинет счастье детей и внуков твоих, бух! Что ж… бывший продавец неожиданно в город сорвался, а на место его я встал. В суматохе, под мухой акт-макт сотряпали, он передал, я принял, все честь по чести. Ну думаю, дорвался я наконец до лепешки с маслом. Только откусывай побольше, да глотай поживей. Деньгу пятерней загребать начну…

Не тут-то было! Осенью распечатал ящик с чаем, а там, с середины, одни кирпичи. Вот те раз! Второй открыл — и там то же! Ну, и обмишулился. Помянул я всех женщин по материнской линии пройдохи продавца! Потом прошелся по мужской части до седьмого колена. А проку-то? Жулика — чтоб трава не росла на его могиле! — и след простыл. По всему аулу прокатился вопль: «Ай, ай! Ограбил! В тюрьму упек!» Но верно сказывают, что у беды семеро братьев. Едва подморозило, бутылки с водкой одна за другой полопались. Что за черт?! С каких пор стойкая белоголовка южных холодов испугалась? И тут обвел меня пройдоха вокруг пальца. Шприцем высосал горькую, а бутылки наполнил водой. Тем же шприцем через ту же дырку… Щелк-щелк на счетах, скрип-скрип на бумаге: убыток — семьсот пятьдесят семь рублей сорок шесть копеек! Кричу «Караул!» и бегу к спасителю буху. Помоги, посоветуй, не дай погибнуть, отец родной… Слава уму твоему, достопочтенный бух!.. Пусть недруги твои презренные у ног твоих валяются, а друзья на руках носят! Пусть едой твоей будет жирная конина, а питьем — шербет медовый! И решил мудрый бух: «Не дадим сироту в обиду. Всем аулом недостачу покроем». Так избавили аульчане головушку мою от верной каталажки.

Слава аллаху, опять сам себе хозяин. Никто не посмеет спросить: «А ты-то кто такой?» Иногда в порыве благодарных чувств хочется аульчан к себе в гости пригласить, плечи почтенных старцев чапаном новым укрыть. Только жалко дробить кругленькую сумму в кассе да сокращать поголовье личного скота. Э, ладно… Как-нибудь в другой раз. Вдруг подвернется какая-нибудь добыча…

Зимой, в ночь на четырнадцатое февраля, от обильного снегопада обвалился потолок в магазине. «На твоем челе печать невезения», — сокрушались одни. Другие радовались: «Еще повезло. Могло бы и задавить». Из рабкоопа, понятное дело, ревизор за ревизором. Опять покаяния, опять мольбы, слезы. Смилостивились кое-как. Посадили на автолавку: «Послужи-ка чабанам на отгонных участках».

От советчиков, конечно, отбоя нет. Молда, гостивший как раз в ауле, в бутылку полез.