Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Долго скакал Шики-Хутуху, припав к гриве коня. Ровно стучали по такыру литые копыта, вспархивали из-под ног коня степные рябчики, мгновенно растворяясь в синем просторе. На ветру разгоряченная голова остыла, нойон понемногу приходил в себя. Вначале он подумал, что сошел с ума, и прислушался к стуку своего сердца. Однако ничего не расслышал, кроме грохота копыт. Изредка он оборачивался назад; за ним тянулся едва заметный сизый шлейф пыли. Впереди виднелись внушительные очертания горы Каратау; до ее скал и ущелий было не близко, однако они уже ясно вырисовывались на фоне голубеющего неба. Ему даже почудилось, что гора стремительно плывет навстречу. Он подобрал поводья, попридержал коня, выпрямился в седле, огляделся. В воздухе тянулись-плыли тонкие прозрачные нити. «Вот уже и осень надвигается, — с грустью подумал он. — Суждено ли бродячей душе, находящейся между жизнью и смертью, увидеть следующую весну? Или все мы прямо отсюда пешими отправимся на тот свет, поручив наши души богу войны — Сульдэ? Под каким курганом, у стен какого города останутся наши кости?»

В тяжкое уныние впал нойон, и тоска грызла его, точно пес — сахарную кость. Он спешился. Сухая, хрупкая полынь потрескивала под ногами. О-хо-хо-ой! Хотелось, раскинув руки и ноги, вольно поваляться на плоской земле. Потом потер ладони о полынь, тяжело поднялся.

Вдали что-то промелькнуло. Да, да, словно черная тень проплыла. «Наверное, орел-могильщик», — подумал он. Уж чего-чего, а трупов в этой степи хватает. Зверье давно пресытилось падалью. Однако черная тень приближалась, и он вскоре признал в ней оседланного боевого коня. Э, понятно, видно, сбросил конь на поле брани мертвого или раненого хозяина и теперь бродит в степи как неприкаянный. Подгрудок и ленчик на сбруе были сплошь в крови. Нойон глянул на седло и обомлел, даже затрясся весь. Как же могло ему померещиться, что конь без седока?! Ноги у него подкосились, и он присел на землю от страха.

Приблудный конь пугливо озирался, потом застыл на мгновение и вдруг с места кинулся в карьер. Скакун нойона нервно затопал и тоже было вздыбился, но чембур, привязанный к поясу хозяина, удержал его. Нойон кое-как пришел в себя, собрал всю свою волю, протяжно гортанно закричал, взывая к духам. Что же это было в седле у этого коня?.. Пуститься за ним в погоню нойон так и не решился.

Он похлопал себя по щекам, пощупал лицо. Вроде бы все на месте. Ни рот, ни нос у него не покривились от страха. Поддерживая дрожавшие колени руками, нойон взобрался на своего коня, поехал шагом назад к городу. Голова его была втянута в плечи. И если бы не дорогое оружие и отделанное серебром седло, его можно было вполне принять за изнуренного, забитого чабана, который всю жизнь — в зной и в холод — покорно трусит за отарой. Посади такого несчастного на призового скакуна — все равно будет ехать шагом или унылой трусцой.

«Уж лучше быть разрубленным на куски в бою, чем встретиться с таким чудищем в степи, — думал про себя нойон. — Да и страх в бою совсем не такой, как тот, что я изведал сейчас. С врагом бьешься и смерть встречаешь с открытыми глазами, ничуть не робея. Смерть в бою постоянно ходит рядом, к ней привыкаешь, и она становится твоей доброй спутницей. Когда она в предназначенный час приставит к твоему горлу острую саблю, ты покорно падаешь в ее объятия. Для тебя это все равно что отдать долг знакомому, близкому человеку. А вот когда встретишься один в степи с самой смертью, то душа твоя, оказывается, трепещет, точно хорек в капкане. И ноги тебя не держат, и шлепаешься задом в колючую траву, и мужество и воля враз покидают твое жалкое тело. Единственное, на что ты способен, — это ползти на карачках или, обливаясь слезами, вымаливать пощаду. Ты не умираешь, не погибаешь, а подыхаешь позорно и гадко…»

Нойон, встрепенувшись, яростно стегнул коня, понесся галопом. Он уходил от смерти-врага навстречу смерти-подруге. Сейчас он прискачет, вздымая пыль, к Отрару, спустится в подземный проход, поползет на брюхе, а надо будет — полезет на стену. Никто и ничто его уже не удержит. А если допустит оплошность и случайно встретится с потаскухой-смертью, то не оробеет, а поздоровается, как со старой, доброй знакомой, потому что видел ее теперь воочию. Даже про житье-бытье ее спросит, и если она потребует его душу, то с щедростью отдаст ее и бровью при этом не поведет. Разве мало их, таких, как он, кто на этом кровавом пути без оглядки расстается с жизнью? И разве мало тех, кто на этом пути, не задумываясь, жертвует жизнью сотни или тысячи людей? Он всего лишь неприметный путник на великой дороге, а это значит, что он одновременно и жертва, и пожиратель людских душ. До чего просто все устроено на земле!..