У рассказчика горят глаза; он словно бредит; он старается высказать неотвязную мысль.
- Да как же это? Вы только представьте себе: две одинаковые толпы, обе выкликают одинаковые и все-таки противоположные слова, испускают враждебные и в то же время однородные крики? Что должен ответить господь бог? Я знаю, что он знает все, но, даже зная все, наверно, не знает, что делать.
- Вот так история! - восклицает зуав.
- Да богу на нас плевать, не беспокойся!
- И что тут удивительного? Ведь ружья тоже говорят на одном языке, а это не мешает народам палить друг в друга, да еще как!
- Да, - замечает летчик, - но бог-то один. Я еще понимаю, что люди молятся, но куда эти молитвы доходят?
Беседа прекращается.
- Там лежит уйма раненых, - говорит мне человек с выцветшими глазами. - Прямо диву даешься, да, диву даешься, как это их перенесли вниз. Страшно подумать!
В эту минуту проходят два худых солдата колониального полка; они поддерживают друг друга, как пьяные, натыкаются на нас, пятятся и стараются найти местечко, где бы лечь.
- Эх, старик, - хриплым голосом заканчивает свой рассказ один из них, - в этой траншее мы просидели трое суток без еды; трое суток у нас ничего не было. Что поделаешь! Мы пили свою мочу, но ведь это не вода.
Другой в ответ рассказывает о холере:
- Вот скверная штука: лихорадка, рвота, колики! Я от нее подыхал!
- Но как же, - вдруг кричит летчик, настойчиво стараясь разобраться в чудовищной загадке, - но как же бог позволяет людям думать, что он с ними со всеми? Чего он смотрит? Почему он допускает, чтобы мы все в один голос кричали, как болваны, как сумасшедшие: "С нами бог!" - "Да нет же, нет, вы ошибаетесь, бог с нами!"
Как бы в ответ с носилок раздается стон, и минуту в тишине звучит он один.
* * *
- Я, - слабым голосом говорит кто-то, - не верю в бога. Я знаю, что бога нет. А то почему ж мы страдаем? Нас могут угощать какими угодно россказнями и выдумывать для этого разные словечки, но чтобы все эти страдания ни в чем не повинных людей были от милосердного бога? Это чепуха!
- А я, - говорит другой солдат на той же скамье, - я не верю в бога из-за холода. Я видел, как люди мало-помалу превращались в трупы попросту от холода. Если бы существовал милосердный бог, холода не было б. В этом можно не сомневаться.
- Чтобы верить в бога, надо, чтобы не существовало то, что существует. А до этого далеко.
Несколько искалеченных людей, хоть и не видят друг друга, одновременно кивают головой в знак согласия.
- Правильно, - говорит один, - правильно!
Эти разбитые люди, одинокие, затерянные и, несмотря на победу, побежденные, начинают прозревать. В трагедии событий бывают минуты, когда люди не только искренни, но и глубоко правдивы; когда им открывается истина.
- А я, - замечает новый собеседник, - не верю в бога, потому...
Эту фразу прерывает ужасный приступ кашля. Наконец солдат перестает кашлять; он посинел; на глазах выступили слезы; он тяжело дышит. Его спрашивают:
- Ты куда ранен?
- Я не ранен, я болен.
- А-а! - разочарованно восклицают солдаты тоном, означающим: "Ну, брат, это неинтересно!"
Кашлявший понимает и начинает расписывать свою болезнь:
- Мое дело пропащее: я харкаю кровью. У меня больше сил нет, и, знаешь, когда силы уходят, обратно они уж не возвращаются.
- Гм, - нерешительно произносят товарищи, но все-таки они убеждены в ничтожестве "штатских" болезней по сравнению с полученными на войне ранами.
Больной смиренно опускает голову и тихонько повторяет:
- Я больше не могу ходить! Куда же мне деться?
* * *
Горизонтальная бездна, сужаясь, простирается от носилок к носилкам, далеко-далеко, до бледного просвета; в этом подземелье кое-где мигает жалкое красноватое лихорадочное пламя свечей и время от времени кидаются тени; неизвестно отчего, поднимается суета. Неразбериха голов, рук и ног приходит в движение; повсюду, как незримые призраки, возникают и проносятся стоны и жалобы. Лежащие люди шевелятся и ворочаются.
В этой берлоге, среди пленников, униженных, искалеченных страданием, появляется плотная туша: это санитар; его тяжелые плечи покачиваются, как тюк, положенный поперек спины; зычный голос гулко отдается в погребе:
- Опять ты трогал перевязку! Теля вшивый! Так и быть, перевяжу тебя еще раз, братец, но если ты дотронешься до бинта, увидишь, что я с тобой сделаю!
В полумраке он перевязывает голову малорослого солдата; у раненого волосы взъерошены, борода торчком; опустив руки, он молча дает себя перевязать.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу