Анри Барбюс - Огонь

- У него была "коронка" на пиках.

- Да ведь это редко бывает, слюнтяй!

- Ну и ну! - закусывая, бормочет кто-то в углу. - Этот камамбер стоит двадцать пять су, а какая пакость: сверху вонючая замазка, а внутри сухая известка!

Между тем Тирет рассказывает, сколько обид ему пришлось вынести за три недели учебного сбора от батальонного командира.

- Этот жирный боров был подлейшей сволочью на земле. Всем нам круто приходилось, когда мы попадались ему на глаза в канцелярии; сидит, бывало, развалясь на стуле, а стула под ним и не видно: толстенное брюхо, большущее кепи, сверху донизу обшитое галунами, как бочка - обручами. Ох, и лют он был с нашим братом - солдатом! Его фамилия - Леб: одно слово - бош!

- Да я его знаю! - воскликнул Паради. - Когда началась война, его, конечно, признали негодным к действительной службе. Пока я проходил учебный сбор, он уже успел окопаться и на каждом шагу ловил нашего брата: за незастегнутую пуговицу - сутки ареста, да еще начнет тебя отчитывать перед всем народом, если на тебе хоть что-нибудь надето не по уставу. Все смеются; он думает - над тобой, а ты знаешь - над ним, но от этого тебе не легче. На гауптвахту, и все тут!

- У него была жена, - продолжал Тирет. - Старуха...

- Я ее тоже помню, - воскликнул Паради, - ну и стерва!

- Бывает, люди водят за собой шавку, а он повсюду таскал за собой эту гадину; она была желтая, как шафран, тощая, как драная кошка, и рожа злющая. Это она и натравливала старого хрыча на нас; без нее он был скорей глупый, чем злой, а как только она приходила, он становился хуже зверя. Ну и попадало ж нам!..

Вдруг Мартро, спавший у входа, со стоном просыпается. Он приподнимается, садится на солому, как заключенный; на стене шевелится его бородатая тень. В полутьме он вращает круглыми глазами. Он еще не совсем проснулся.

Наконец он проводит рукой по глазам и, словно это имеет отношение к его сну, вспоминает ночь, когда нас отправляли в окопы; осипшим голосом он говорит:

- Вот кавардак подняли в ту ночь! Что за ночь! Все эти отряды, роты, целые полки орали, и пели, и шли в гору! Было не очень темно. Глядишь: идут, идут солдаты, поднимаются, поднимаются, как вода в море, и размахивают руками, а кругом артиллерийские обозы и санитарные автомобили! Никогда еще я не видел столько обозов ночью, никогда!..

Он ударяет себя кулаком в грудь, усаживается поудобнее и умолкает.

Выражая общую неотвязную мысль, Блер восклицает:

- Четыре часа! Теперь уж слишком поздно: сегодня наши уже ничего не затеют!

В углу один игрок орет на другого:

- Ну, в чем дело? Играешь или нет, образина?

А Тирет продолжает рассказывать о майоре:

- Раз дали нам на обед суп из тухлого сала. Мерзотина! Тогда какой-то солдатик захотел поговорить с капитаном; подносит ему миску к носу...

- Сапог! - сердито кричит кто-то из другого угла. - Почему ж ты не пошел с козыря?..

- Тьфу! - говорит капитан. - Убрать это от меня! Действительно, смердит.

- Да ведь не мой ход был, - недовольно возражает кто-то дрожащим, неуверенным голосом.

- И вот, значит, капитан докладывает батальонному. Приходит батальонный, размахивает рапортом и орет: "Где этот суп, из-за которого подняли бунт? Принести мне его! Я попробую!" Ему приносят суп в чистой миске. Он нюхает. "Ну и что ж? Пахнет великолепно. Где вам еще дадут такого прекрасного супу?.."

- Не твой ход?! Ведь он сдавал. Сапог! Беда с тобой, да и только!

- И вот в пять часов выходим из казармы, а эти два чучела, батальонный с женой, останавливаются прямо перед солдатами и стараются выискать какие-нибудь непорядки в нашей амуниции. Батальонный кричит: "А-а, голубчики, вы хотели надо мной посмеяться и пожаловались на отличный суп, а я съел его с удовольствием, пальчики облизывал, и майорша тоже. Погодите, я уж с вами расправлюсь... Эй вы, там, длинноволосый! Артист! Пожалуйте-ка сюда!" И пока эта скотина нас распекала, его кляча стояла, точно аршин проглотила, тощая, длинная, как жердь, и кивала головой: да, да.

- ...Как сказать: ведь у него не было "коронки", это дело особое...

- Вдруг она побелела как полотно, схватилась за пузо, вся затряслась, уронила зонтик и вдруг среди площади, при всем народе, как начнет блевать!

- Эй, тише! - внезапно кричит Паради. - В траншее что-то кричат. Слышите? Как будто: "Тревога!"

- Тревога? Да ты рехнулся?

Не успели это сказать, как в низком отверстии, у входа, показалась тень и крикнула:

- Двадцать вторая рота! В ружье!

Молчание. Потом несколько возгласов.

- Я так и знал, - сквозь зубы бормочет Паради и на коленях ползет к отверстию норы, где мы лежали.