Анри Барбюс - Огонь

- Эх, брат, ты и представить себе не можешь, не можешь, не можешь...

Он задыхается.

- Красный кабачок, там, где мы видели голову того боша и кругом кучи отбросов... эта помойка... это... был кирпичный дом и рядом два низких флигеля... Сколько раз, брат, в том месте, где мы остановились, сколько раз я говорил "до свиданья!" славной бабенке, которая стояла на пороге и смеялась! Я вытирал рот, смотрел в сторону Суше и шел домой; пройдешь, бывало, несколько шагов, обернешься и крикнешь ей что-нибудь для смеху! Эх, ты и представить себе не можешь! А это, это!..

Он показывает на страшное опустошение...

- Не надо здесь задерживаться, друг. Гляди, туман рассеивается.

Он с усилием встает.

- Пойдем!..

Самое трудное еще впереди. Его дом...

Он топчется, озирается, идет...

- Это здесь... Нет, я прошел. Это не здесь. Не знаю, где это, не знаю, где это было. Эх, горе! Беда!

Он в отчаянии ломает руки, он еле стоит на ногах среди щебня и досок. Он ищет то, что было в его доме: уют комнат, отрадную тень. Все это развеяно по ветру. Затерянный на этой загроможденной равнине, где нет никаких примет, он смотрит в небо, как будто там можно что-нибудь найти.

Он мечется во все стороны. Вдруг он останавливается и отступает на несколько шагов.

- Это было здесь! Как пить дать! Видишь, я узнаю по этому камню. Здесь была отдушина. Вот след сорванного железного бруска!

Он тянет носом, соображает, медленно, безостановочно кивает головой.

- Вот, когда больше ничего нет, только тогда понимаешь, что был счастлив. Эх, как счастливо мы жили!

Он подходит ко мне и нервно смеется.

- Это редкий случай, а? Я уверен, что ты еще никогда не видел ничего подобного: чтоб невозможно было найти свой дом, где всегда жил!

Он поворачивается и уводит меня.

- Ну, пошли, раз ничего больше нет! Как поглядишь на места, где все это было!.. Пора, брат!

Мы уходим. В этих призрачных местах, в этой деревне, погребенной под обломками, мы - единственные живые существа.

Мы опять поднимаемся вверх. Мой товарищ шагает повесив голову: он показывает мне поле и говорит:

- Здесь кладбище! Оно было здесь, а теперь оно везде.

На полдороге мы замедляем шаг. Потерло подходит ко мне.

- Видишь ли, это уж слишком. Вся моя прежняя жизнь пошла насмарку, вся жизнь...

- Ну, что ты! Ведь твоя жена здорова, ты это знаешь, твоя дочка тоже.

Его лицо принимает странное выражение.

- Моя жена... Я тебе кое-что расскажу... Моя жена...

- Ну?

- Ну, брат, я ее видел.

- Ты ее видел? А я думал, что она осталась в области, занятой немцами!

- Да, она в Лансе, у моих родных. И все-таки я ее видел... Ну, ладно, черт подери!.. Я расскажу тебе все. Так вот, я был в Лансе три недели назад... одиннадцатого числа. Три недели тому назад.

Я смотрю на него; я ошеломлен... Но по его лицу видно, что он говорит правду. Он шагает рядом со мной в проясняющемся тумане и бормочет:

- Как-то раз нам сказали... Ты, может быть, помнишь... Нет, ты, кажется, там не был. Нам сказали: "Надо укрепить сеть проволочных заграждений перед параллелью Бийяра". Понимаешь, что это означает? До сих пор это никогда не удавалось: как только выходишь из траншеи, тебя видят на спуске, - у него чудное название...

- Тобогган.

- Да, да... В этом месте так же опасно ночью или в тумане, как среди бела дня: на него заранее направлены ружья, установленные на подсошках, и пулеметы. Немцы поливают снарядами все, даже когда ничего не видно.

У нас взяли солдат из рабочей нестроевой роты, но некоторые увильнули, их заменили рядовыми из строевых рот. Я был с ними. Ладно. Выходим. Ни одного выстрела! "Что это значит?" - спрашивают солдаты. Но вот из-под земли вылезает один бош, два боша, десять бошей, - серые черти! - машут нам руками и кричат: "Камрад! Мы эльзасцы!" - и все выходят из Международного хода. "Мы не будем стрелять, говорят, не бойтесь, друзья! Дайте нам только похоронить наших убитых товарищей!" И вот все мы начали работать, каждый на своей стороне, и даже разговорились с ними: ведь это эльзасцы. Они бранили войну и своих офицеров. Наш сержант знал, что с неприятелем нельзя вступать в беседу, и нам даже читали приказ, что с бошами можно говорить только винтовкой. Но сержант сказал, что подвернулся единственный случай укрепить проволочные заграждения, и раз боши дают нам работать во вред им же, надо этим воспользоваться... Вдруг какой-то бош говорит: "Нет ли среди вас кого-нибудь из занятых областей, кто бы хотел узнать о своей семье?"

Ну, брат, тут я не выдержал. Я не раздумывал, хорошо это или плохо, вышел вперед и сказал: "Я!" Бош стал меня расспрашивать. Я сказал, что моя жена - в Лансе, у родных, вместе с дочкой. Он спросил, где она живет. Я объяснил. Он сказал, что хорошо знает, где это. "Вот что, говорит, я отнесу ей от тебя письмо и даже ответ тебе принесу". Вдруг этот бош как хлопнет себя по лбу и подходит ко мне: "Да вот что, брат, еще лучше: если сделаешь, что я тебе скажу, ты увидишь жену, и ребенка, и всех, вот как я сейчас вижу тебя!" Для этого надо только пойти с ним в такой-то час, надеть немецкую шинель и бескозырку (он мне их достанет). Он примет меня в их рабочую команду, которую посылают за углем в Ланс; мы дойдем до дома, где живет моя жена. Я смогу ее увидеть, если только не буду показываться; за своих людей он ручается, но в доме, где живет моя жена, стоят немецкие унтеры; вот за них он не отвечает... Что ж, я согласился.