Ольга Кожухова - Донник

Венька сплюнул на снег.

— Ох ты Господи! Вот морока… Кто с бабами свяжется, сам станет бабой! — Он слегка подтолкнул ее на дорогу, объясняя: — Я уже доложил. А приказ генерал-лейтенанта Горячева, командарма, — вдохновенно соврал он, не задумываясь ни на секунду. — Вопросы есть еще? Или нет?

— Пока нет. Но будут.

Они свернули за угол долга. Ветер влажно лизнул Лиде щеки шершавым, холодным своим языком, заворочался, заскребся в застрехах, завыл. Лида даже замедлила шаг: «Не к добру». Но Венька Двойных уже крепко поддерживал ее под локоток, усаживая в сани.

— Гони, Вася! — громко крикнул ездовому. Сам сел рядом, поерзал, усаживаясь поплотней на охапке сена, накинул на плечи себе и попутчице теплый тулуп, а ноги прикрыл меховым одеялом.

Кабы знать Лиде, что она никогда сюда больше не вернется, она обернулась бы на знакомые избы, на шлагбаум на переезде, на родную могилку, уже ставшую братской. Да, самим этим фактом безвременной смерти от вражеской бомбы ее мать и отец теперь вроде бы побратались со всеми воюющими, в том числе и с солдатами-зенитчиками, похороненными с ними рядом, и со всеми, кто завтра поднимется в бой и погибнет и кто с честью дойдет до Берлина, до полной победы. В том числе даже Лиде сейчас они были не только родители — братья.

Если б Лида знала, что ей больше не видать этой могилки, наверное, прихватила бы с собой горстку смерзшейся в камень коричневой глины. А Лида не знала, куда и зачем она едет и надолго ли, а поэтому завернулась поглубже в тулуп, накинутый Венькой, надвинула на самые брови шапку-ушанку и даже сощурилась, чтобы снег не стегал по глазам, не слеплял ей ресницы, только слушала скрип полозьев, да топот копей, да за лесом, чернеющим на горизонте, глухие раскаты железного грома.

Там, за лесом, шел бой, гулко били орудия.

Лида впитывала в себя звуки стрельбы, как нечто присущее всей этой жизни, сопричастное не кончающейся даже ночью жестокой военной работе Шерстобитова, Большакова, Жигалова, Веньки Двойных, а поэтому неизбежное, даже близкое ей. Только в заревах поднимающихся за лесами пожаров почему-то ей рисовался не обыденный, уже много раз виденный деревенский пожар — обгорелые печные трубы, груды черных, обугленных бревен, запах жженого, крашенного масляной краской железа, дотлевающей ржи, — а какая-то очистительная купель, где сгорает все злое, остается все доброе. А иначе зачем столько пролитой крови?.. Ради счастья, и только. Не ради же будущих скучных будней!

— Ну? Заснула? Замерзла? Или нет еще? — окликнул ее Венька Двойных, поправляя в ногах занесенное мелкой снежной пыльцой и комьями снега тяжелое одеяло. — Ничего… Уже подъезжаем. Считай, что приехали. Видишь мельницу? Вон за нею и дом…

В большой, жарко натопленной полутемной избе, куда ее привел Венька, за столом в свете керосиновой лампы сидели трос: массивный, с широким бровастым лицом незнакомо-рассеянный Шерстобитов; он сидел почему-то в шинели, в папахе, снег на сером каракуле таял и каплями падал на расстеленную на столе испещренную пометками карту; рядом, возле комдива, поджав под себя одну ногу и сев на нее, угнездился застенчивый кареглазый майор, круглоликий и чернобровый, с жестким ежиком черных волос; третий — длинный, сутулящийся капитан с дымящейся трубкой в руке — был морщинистый, загорелый, весь сивый от седины.

— Вот и Лида! — сказал при виде ее Шерстобитов и встал ей навстречу, снял папаху, повесил шинель на гвозде у дверей, ладонью пригладил примятые волосы.

— Аржановича звать? — спросил капитан Шерстобитова.

— Позови… Или нет… Не надо! И так слишком много свидетелей…

— А если что случится, кто будет отвечать? — капитан усмехнулся.

— Я отвечу за все, — сказал Шерстобитов.

Круглоликий, чернобровый майор, поднявшийся с табурета, представился Лиде кратко: «Тышкевич», подал крепкую теплую руку. Капитан промолчал, не назвался и не подал руки. Видно, что-то здесь делалось не по правилам, и он строго глядел на вошедшую.

Двойных, помогая Лиде раздеться, незаметно ей дружески подмигнул: не робей. Но она и не робела. Она встала шагах в трех от печки, ощущая всем телом исходящее от нагретых за день кирпичей тепло, подмечая, улавливая все сразу: испытующий, недовольный взгляд капитана с дымящейся трубкой, походную койку комдива, отгороженную плащ-палаткой и накрытую серым солдатским сукном, фотографию рядом на тумбочке — две ребячьих головы. И весь скудный, походный их быт: стол, скамейку возле стены, бинокль на гвозде, уставы и пачки газет на припечке, даже голос Двойных, который, уже выходя, за неплотно прикрытой дверью в сени, тоже, видно подмигивая, на вопрос: кто, зачем да откуда — объяснил появление Лиды словами: «Много будешь знать, плохо будешь спать!»